Евгений Марков - Чернозёмные поля

— Хорошо ещё сказать тебе не могу, а только в общих чертах. Видишь ли, мы с тобою счастливы, Надя. Наша личная жизнь полна. Нужно теперь создать себе какое-нибудь постоянное нравственное призвание, чтобы не только быть счастливыми, но и полезными другим.

— Да, да! — горячо поддержала Надя. — Это необходимо создать, совершенно необходимо, милый мой, умница мой.

— Я, положим, служу и стараюсь, по возможности, быть полезным с этой стороны. Но, по-моему, этого мало. Меня, во-первых, не нынче-завтра спустят, им не нужно таких; а во-вторых, тут столько разнородного и поверхностного. Тут слишком много других влияний. Наконец, это всё более или менее официальная администрация, которая не проникает в корни вещей. Мне бы хотелось сверх этой общей деятельности создать для себя более тесную, которая была бы мне и ближе, и возможнее. Например, взять на свои плечи судьбу какой-нибудь одной деревушки, ну хоть Пересухи или Суровцова.

— Ах да, да… как это хорошо. Ах, милый, милый! — увлечённо шептала Надя, смотря на Анатолия глазами, полными любви и благодарности.

— Они здесь душат друг друга, наши мужики; им повернуться некуда. Что они ни делай, как ни бейся, всё будет плохо. Им нужно создать новую обстановку, дать им простор.

— Да, да, — сочувственно говорила Надя, не отрывая от Анатолия любопытных и недоумевающих глаз.

— Положим, это не Бог знает какое большое дело с точки зрения мировой, — продолжал рассуждать Суровцов. — Но я думал так: если каждый из нас, более счастливых и более сильных, сделает пользу хоть какой-нибудь сотне обделённых судьбою, в результате выйдет немало. Во всяком случае, если я это сделаю, я буду прав перед собою, и если я окажусь один или нас окажется три-четыре, мы не можем быть виноваты за других. Пусть и другие делают то же самое или отвечают за себя.

— Но что же мы можем сделать для них? О каком просторе говоришь ты? — спрашивала Надя.

— Вот об этом-то мы и будем теперь думать и хлопотать; как и что, и когда. Моя мысль — найти землю за Волгой и помочь переселиться туда; часть села уйдёт, остальным станет просторно надолго. Земли будет вдвое больше и этим, и тем. Да и условия там совсем иные: сенокосы, луга, воды, всякие угодья; только руки нужны да воля. Молодёжь могла бы на новые места, старые остались бы на старых. А то и на Кубань можно, там ещё привольнее.

— Дальше, дальше, говори мне всё, — шептала Надя, погружаясь в радостные надежды.

— Ведь я ещё ничего порядком не передумал; может быть, всё иначе придётся. Хотел поговорить с тобою и знаешь ещё с кем?

— Ну?

— Ты засмеёшься, никак не ожидаешь. С одною весьма важною и весьма аристократическою барынею. Как тебе это покажется? — шутливо спрашивал Суровцов.

— Как, с m-me Мейен? — с радостным испугом вскрикнула Надя.

— А ты почему догадалась? Да, именно с нею. Знаешь, — может быть, я ошибаюсь, но я несколько сошёлся с нею в последнее время перед отъездом, — право, она не такая, какою её считают здесь многие. В ней нет ни чванства, ни особенно дурных привычек. Даже, признаюсь тебе, мне показалось, что у неё прекрасное и очень тёплое сердце, способное на хорошие вещи. Я думаю, её испортило воспитание, а по натуре своей она хороший человек. По крайней мере, всякое порядочное дело возбуждает в ней такое искренне сочувствие, которого я никогда от неё не ожидал. Мне даже иногда представлялось, что если бы заняться ею, её можно было бы подвигнуть на весьма серьёзное дело. У ней внутри так пусто, и она, мне кажется, сама тяготится этою пустотою и с радостью бы ухватилась за какое-нибудь доброе дело, которое могло бы надолго занять её. Она кстати имеет такие средства. Этот жалкий спирит — её муж — всё равно пропустит их сквозь руки. Ни себе, ни другим.

— Послушай, Анатолий, — сказала Надя, серьёзная и радостная; чёрные глазки её играли одушевлёнными огоньками. — Ты говоришь это нарочно от себя. Но ты просто читал в моём сердце. Ты сказал все мои слова, все мои мысли. Я убеждалась несколько раз, что ты говоришь моё. Знаешь, баронесса Мейен теперь мой первый друг… после тебя, конечно. Я с нею дружнее, чем с сёстрами. Я бываю у неё ежедневно, я почти жила у неё без тебя. Знаешь, Анатолий, это… это ангел, а не женщина… это такая высокая и благородная душа. Она меня часто спрашивала, что бы доброго сделать ей. Она хочет этого, Анатолий, она ужасно этого хочет. Если ты скажешь ей слово, она всё сделает. Ах, как ты умён, как ты мил, Анатолий, как ты всё хорошо это выдумал.

— Вот бы и отлично было! У неё, ты знаешь, есть земля около Азовского моря, не даёт ей ни гроша, а несколько тысяч десятин, кажется. Признаться, я больше всего имел в виду эту землю. Ну, что ей, в самом деле! Детей нет, доход с неё не получает. Отчего бы ей не помочь народу? Я бы организовал переселение, принял на себя все хлопоты. Наконец, если бы нельзя было даром, можно бы на каких-нибудь выгодных условиях. Льготы разные, рассрочки; конечно, всё это нужно обдумать обстоятельно.

— О, я уверена, она всем пожертвует для такого дела, — в восторге говорила Надя. — Она будет счастлива; ты не знаешь, Анатолий, какая это прекрасная женщина; тебя она любит, как мать. Тебя и меня. Ей я сказала, что мы любим друг друга, Анатолий. Ей можно всё сказать. Я тебя прошу, Анатолий, бывать у неё чаще; полюби её так, как я её люблю.

— Непременно, непременно, мой ангел. Если ты нашла, что она хороший человек, то, значит, она действительно хороший человек. Твоему взгляду я верю вполне. Ты видишь насквозь душу человека. Я буду у баронессы даже очень скоро. Я хочу, чтобы дело закипело.

Суровцов просто воскрес, очутившись опять в том кругу дел и привычек, которые сделались с некоторых пор необходимыми его природе. Деревня — это земля, как её создал Творец, со всеми прелестями и богатствами, опасностями и трудами; в деревне человек остаётся сожителем зверя, рыбы и птицы. Он не выбивается из условий природы, он во всём зависит от неё, держится её, учится ей и знает её. Эта жизнь глаз-на-глаз с природою, рука-в-руку с природою наполняет деревенского человека трезвою и серьёзною правдою; она наполняет его и тихим постоянным наслаждением, которое не похоже на проходящий угар городских удовольствий. Свежий воздух, радость солнечного света, широкий простор земли и бодрость работающего тела не опьяняют душу, как пары вина, как вихрь танцев, как раздражающая суетня честолюбия и сладострастия, спёртая в искусственной атмосфере и в искусственной обстановке городской жизни. В деревне человек продолжает быть тем человеком, который заселил в первый раз шар земной; ему ощутительна его зависимость от воды и солнца, от ветра, от снега. Ему понятны и ежедневные перемены погоды, и перемены годовых перемен; он узнаёт о наступлении весны не по календарю и не по тому, что m-me Адель к этому времени привозит новые шляпки, и не по тому, что содержатель городского сада в этот день устраивает первое гулянье с музыкою. Нет, деревенский житель видит приход весны своими глазами. как видят входящего в комнату знакомого. Он не может не заметить этого прихода, потому что вся его деятельность, весь его хозяйственный быт сразу изменяются. Он этого деревенский человек скромнее ценит свои силы и гораздо больше благоговеет перед всемогущею силою природы, чем горожанин, для которого всегда сух его макадам, всегда светит луна из газового фонаря, всегда готов печёный хлеб у булочника-немца. Горожанин загораживает себе мир газетою, книгою и удобствами общественного быта; для него всё происходящее на свете происходит легко и просто, потому что он не присутствует при муках рождения тех первобытных элементов жизни, без которых не имели бы смысла самые утончённые её элементы. Только жителю поля видна до осязательности вся бедность сил человека, вся его подавленность роковым божеством, которое он зовёт природою и которому он вынужден поклоняться не только тогда, когда он творит кумиры и называется язычником, на даже и тогда, когда он считает себя свободным мыслителем. Только тот, кто прежде, чем съесть кусок печёного хлеба, должен извлечь его из земли, в состоянии понять всю трудность борьбы с природою, всю суровость жребия человека, находящегося в общих космических условиях природной жизни. Жизнь прожить — не поле перейти, высказал этот суровый опыт.