Евгений Марков - Чернозёмные поля

Стук и шум стоит в когда-то тихих, пустынных лощинках и на зелёных холмах обуховского леса.

Обиженным, тревожным карканьем встречают тучи чёрных грачей погром своих воздушных поселений. Всё глубже и вернее врубаются острые жала топоров в массивные, тяжёлые стволы, налитые сытою и сочною древесиною. Медленно, словно раздумывая, шатаются рогатые зелёные шатры, которые сырою пахучею тенью прикрывали в жаркий полдень лесные поляны. И вот покосился, вот падает с угрожающим вздохом громадный ствол. Целое поколение толстых ветвистых дерев на этом стволе… падает не дерево, а целый полипник деревьев. Как трупы посечённых великанов после злой сечи, валяются стволы вековых дубов, берёз, ясеней, кто головой, кто корнями, один прикрыв другого. Уже опустели, оголились целые десятины. В немом ужасе смотрит на поверженную рать богатырей молодая тоненькая берёзка, одиноко уцелевшая среди побоища. Точно ребёнок, с плачем отыскивающий среди трупов знакомые черты! Чуждою и странною кажется эта лесная балка, сплошь заросшая папоротником, когда-то тенистая, сырая и глубокая. И травы в ней словно другие стали, лесные пташки с жалобным писком мечутся над нею и не находят ничего, не узнают ничего. Колючая лесная груша обнажилась на берегу этой балки, никем прежде не виданная; ей словно стыдно и неприятно торчать одной после непроглядной густоты лесных колоннад, так недавно окружавших её. Низвергнуты в прах эти могучие столбы величественного зелёного храма, в котором царствовала благоговейная тишина и в котором воспевали природу хоры природы. Осквернена, открыта наглому взору таинственная глубина его святилищ. Смерть и разрушение двигаются всё дальше и дальше, вместе с дружным стуком топоров. Где пройдут они, только белые пни берёз обливаются. как потоками крови, своими обильными слезами.

Плачет лес, плачут птицы.

А Силай Лапоть, с рябою, как лопата широкою рожею, весело поглядывает своими свиными зеленоватыми глазками на смертоубийство леса. Он не слышит никакого плача, не видит никакого храма.

— Тридцать аршин в дело, важная штука! — говорит он, поталкивая носком дегтярного сапога только что срубленную берёзу. — Мотри, ребята! — кричал он своей артели. — От корешков на подушки нарежьте!

Суровцов, Надя, Варя, все сёстры её с безмолвным горем присутствовали при гибели родного леса, где прошло детство не только их, но и отцов их и дедов их. Всё окрестное население дышало этим прекрасным лесом, утешалось его цветами, грибами, ягодами, прислушивалось к его таинственным звукам, к его торжественному молчанию. Только в этом лесу жил ещё зверь и птица, только из него сочились ключами и ржавцами холодные подземные воды в окрестную реку. Он принадлежал всем, этот лес, потому что был необходим всем. В этом лесу была школа ребёнку, приют любви и забав для юноши, освежающий отдых старику. Облако небесно, и то останавливалось над обуховским лесом и кропило окрестность золотым дождём. Но Силай Лапоть заплатил за него деньги по купчей крепости и себя одного считал его владыкою. Он отнял его у людей, зверей и птиц, чтобы распилить на пластины и продавать по два гривенника аршин. Когда убит был лес, когда последняя осина, с трогательным шёпотом листьев и глубоким вздохом отделяющегося от корня ствола, рухнула на грудь своих павших братьев, вдруг разом, каким-то волшебством, помертвела вся окрестность. Словно вместе с лесом было убито и поле.

Отлетели птицы, замолкли голоса.

С горькою думою пошла домой и Надя, пошёл за нею Суровцов.

— Зарезали наш лес! — сказала Надя. — Осиротели мы без него.

— Извольте прислать, коли леску понадобится! — долетел до них сиплый голос Силая. — Почтём по соседству. Оглобельки там или бревенушек на стропила… Недорого положим… А то попилим к Казанской, не захватите кругляку?

— Хорошо, хорошо, — ответил, улыбнувшись, Суровцов. — Пришлю, как понадобится.

Татьяна Сергеевна приехала в Спасы на самое короткое время. Она спешила распорядиться последнею оставшеюся у ней в руках движимостью. С нею был только Алёша. Боря с мисс Гук оставались в городе. Но Алёше уже невозможно было более там оставаться.

Татьяна Сергеевна привезла его к Трофиму Ивановичу едва живого. Ей необходимо было ехать в Петербург хлопотать о пенсионе, о помещении детей на казённый счёт, и она просила Трофима Ивановича поберечь пока Алёшу у себя. Доктора просто выгнали его из города. Они почти не давали надежды на выздоровление, но первым условием требовали, чтобы он сейчас же был перевезён в деревню и как можно больше пользовался свежим воздухом.

Опять у двора Степана Алдошина на грязевских постоялых двориках стоит петербургская дорожная карета Татьяны Сергеевны, и тот же лакей Виктор выносит из неё баульчики и картонки генеральши; смотрит по-прежнему, с безмолвным неодобрением, мужицкий глаз Степана на громоздкие и дорогие барские причуды; тощая хозяйка его, высохшая, как верба перед иконою, в том же затасканном бесцветном платьишке, по-прежнему тащит из крошечного погреба кубанчик с молоком, снимать генеральше сливки на кофе. И генеральша та же — прилично одетая, словно и весёлая; приветливо болтает с Степановою хозяйкою, ласкает её внучат; вынула из мешочка пяточек апельсинов, раздала каждому ребёнку и утешается на их удивление, на их восторг.

— И, матушка сударыня, что это-таки вы изволите робят баловать? Нешто они понимают? — благодарным и приниженным голосом говорит Апраксея, утирая пальцем нос одному из «робят». — Что же барыню-то не поблагодаришь, глупенький! Скажи: «Барыня, ручку пожалуйте». Несмысленный ещё, — прибавила она в оправдание, — махонький совсем.

Вошёл Степан в горницу, стал у притолоки.

— Куда это в путь собрались, матушка, небойсь в Питер? — спросил он для приличия, щурясь пытливо на Татьяну Сергеевну.

— В Питер, в Питер, Степанушка, — мягко отвечала генеральша.

— Надолго ж это туды-то?

— Да уж теперь надолго! — немного покраснев, отвечала Татьяна Сергеевна. — Ведь ты знаешь, Степанушка, я свои Спасы продала.

— О?! Что ж так-то? — в недоумении спрашивал Степан.

— Теперь гораздо выгоднее иметь капитал, чем имение. Хозяйничать решительно расчёту нет. Работники дурные, никто не исполняет своих обязанностей. Всё стало так дорого. Разорение одно. Теперь все господа стараются продавать имения и жить капиталом.

Степан неодобрительно качал головою.

— Пустое это дело выдумали, — сказал он. — В своём добре убытка не бывает. Это дело не наёмное. Коли уж с вотчин своих не наживать, с чего же теперь и наживать? Куда ж ты, примером, без вотчины денешься?

— Э, Степанушка! Были бы денежки, с деньгами везде хорошо проживёшь. Ты думаешь, в Петербурге хуже жить, чем в деревне? — храбрилась генеральша, усиливаясь придать себе весёлый вид.