Евгений Марков - Чернозёмные поля

Зосима считал одним из основных правил христианской нравственности: мужику работать, помещику хозяйничать, воину сражаться, а купцу надувать. Это правило до того въелось в кровь и плоть Зосимы, что преступлением и пороком он считал отступление от него. Поэтому понятно, что, отпуская, например, вино знакомому помещику, Зосима мог самым искренним образом похваливать свои плутни:

— Будьте покойны, Трофим Иванович, — говаривал он, — вам не отпустим какого-нибудь. Самая свежая мадера! Только вчера сделали… Ведь у меня ваш Артамон мадерную печь заново переделал, теперь отлично действует. Послушай, малый, налепи депреевский ярлык! Всё будто для стола приятнее будет, — заключал он, обращаясь с улыбкой к покупателю.

Но в пределах такой древнероссийской нравственности Зосима был человек непоколебимых правил и держал себя в серьёзных делах с большою независимостью.

Трофим Иванович рано утром зашёл в лавку Сыромятина, у которого он уже много лет забирал товар по книжке.

— Здравствуй, Зосима Фаддеич, каково торгуешь?

— Трофиму Иванычу всеусердное почтение! Благодарствую Господа, Спасителя моего, Трофим Иваныч. Мы Бога не забываем, Бог и нас не забывает, милость свою нам, грешным, показывает. Торгуем-с себе потихонечку, не торопимся. А ты что ж это, малый, буркулы выпятил? Видишь, покупатель хороший вошёл, ты у него картузик-то поаккуратнее изволь сымать! Господину должòн вежливость делать. А не то, что истуканом невежественным против их себя показывать. Вот что, миленький! — обратился вдруг Зосима к молодому щеголеватому приказчику, нецеремонным жестом сбивая с него модную шапку, к его великому смущению. — На земское собрание изволили пожаловать? — словно ни в чём не бывало продолжал Зосима свою беседу с Коптевым.

— Что ж делать! Надобно… И недосуг, признаться, своих дел пропасть, а не приехать неловко.

— Господь Создатель благословит вас за усердие ваше, что не забываете мирского дела, — подкатив вверх белки, говорил Зосима, в то же время с необыкновенным проворством увязывая в бумагу топорщившиеся в разные стороны макароны. — Кого же, батюшка, в председатели избирать изволите?

— Да что! — махнув рукою, отвечал Коптев. — Председателя без нас уже выбрали. Каншин своего племяшу сажает. Вчера такой пир там был, заливали шампанским! Конечно, выберут.

— Вот оно что-с! — проговорил Зосима. — Это какой же их племянничек?

— Овчинников, разве не знаешь? Ты же у него рощу держал.

— Они самые?

— Да у него какой же другой племянник? Один и есть Овчинников.

— Это точно, — в раздумье тянул Овчинников, продолжая увязку макарон, но уже пристально уставившись в стену. — А ведь, осмелюсь вам доложить, Трофим Иваныч, тут я никакого фундаментального резонту не вижу, и даже, можно сказать, всему это нашему земству не что более, как одна мораль и обида…

Зосима бросил отпускать товар и совершенно обратился к Коптеву, видимо, глубоко задетый за живое.

— Вот ещё выдумал! А тебе какая обида?

— А та обида, Трофим Иванович, как я по своей невежественной амбиции осмеливаюсь полагать, что нехороший они вовсе господин, эти самые господин Овчинников… Державши я у них рощу, от папеньки их, царство ему небесное, целых девять лет, да такой срам терпеть был должон, что меня из-за мово же добра да по судам таскали… Оченно это я пакостным и даже, можно сказать, омерзительным, с их стороны, делом для себя почитаю, потому как они дворянин есть по своему роду-племени, — по-дворянски, по-честному и поступать должны.

— Да! Ведь я и забыл, что ты с ним судился! — со смехом сказал Коптев. — Он и вообще-то дрянь порядочная, дурень царя небесного.

— Правду истинную говорить изволите! Никакого в их уме настоящего обстоятельста нету! Таких начальников выбирать — всё равно, что деньги в печь бросать. Они и даром-то нам не нужны, такие-то, не то что за жалованье за большое.

— Вот что! — встрепенулся Коптев. — Похлопочи-ка ты, в самом деле, Зосим Фаддеич, промеж мужичков да ваших городских… чтоб выбирали Суровцова. Отличный малый, преумнейший. Ведь выборы — дело тёмное, знаешь! Из наших есть кое-кто, да тот, да другой… мужичков-то ведь одиннадцать. Кто знает, что будет?

— Это я непременным долгом, Трофим Иваныч, — с особенными одушевлением объявил Сыромятин, кланяясь до прилавка уходившему Коптеву. — Я сейчас вот к Силай Кузьмичу забегу да с мужичками перетолкую, а собрание-то когда ещё соберётся, поспею. А этого дела, батюшка, пропускать никак нельзя. Желаем здравствовать, батюшка… За милостивое ваше неоставление благодарить честь имеем!

Лаптев пришёл в азарт, узнав, что вчера все собирались у предводителя, а его, Силая Кузьмича, даже и не пригласили. Усевшись прочно на своих мешках, Лапоть всё своё мужицкое самолюбие направил на то, чтобы «водиться с хорошими господами», чтобы быть «с дворянами запанибрата». Когда его выбрали три года назад почётным мировым судьёю, он радовался, как дикарь, мундиру и золотой цепи. «Теперь шалишь! — шутил он со своим приказчиком. — Как что своруешь у меня — живо засужу! Видишь, цепь царская; я таперича с этою самою цепью хоть в Сибирь могу тебя упечь. А ты слова против меня не скажешь. Вот она, штука-то какая, эта цепь!»

Заседания в мировом съезде донельзя забавляли Лаптева. Какие бы ни были спешные торговые дела, он бросал всё, чтобы не пропускать съезда. «Куда это ты, Силай Кузьмич, ни свет, ни заря собираешься?» — спросит у него приятель, видя, как он суетится по дому. — «Нельзя, брат, в комитет нужно! — важно ответит ему Лапоть. — Нонче со всего уезда господа съезжаются. Суд будем подымать. Ты, таперича, какое дело, у мирового судишься, а мы уж, значит, самых этих мировых судим… Какой там выходит прав, какой виноват, по доказательствам. Потому, мы ведь и над судьями набольшие… Царь нам их препоручил, чтобы мы за ними смотрели».

Силай Кузьмич не мог просто в толк взять, как пропустили его на вчерашнем обеде.

— Сказать бы другой… а то Демид Петрович, — чесал он в грязном затылке. — Барин-то уж на что знакомый… Недавно полторы тысячи взял.

— Господам, Силай Кузьмич, мы с вами не нужны, господам карманы наши нужны, — причитал Зосим Фаддеич, сидя в вежливой позе на неуклюжем кресле и аккуратно потягивая с блюдечка чай вприкуску.

— Это ты так, это верно! — сердито мычал Лапоть.

— Потому как они наши мужицкие карманы да за своим барским столом видеть ровно как низость почитают, — тем же тоном продолжал Сыромятин, не поднимая глаз от блюдца.

— Вишь ты фря какие! У меня мундер ещё похлеще предводителева будет! И сзади, и спереди золотой, и обрукавья золотые. Нешто у меня окроме кафтана одежи нет? Кафтан не люб — мундер напялю, цепь на шею! Это нам нипочём…