Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Рантоо называлась дача, стоявшая на берегу. Почтальон причалил к мосткам, на которых поджидал почту какой-то старик, очевидно, это и был профессор. Он внимательно разглядывал девушку из-под своих мохнатых бровей. Он был одет по-деревенски и вообще был каким-то растрепанным, но все равно любой человек понял бы, что он из благородных.

— Вот оно как, стало быть, это о тебе звонила Пиетиненчиха. Похоже, правду она сказала, давай вылезай, и будем договариваться. Служить у меня — одно удовольствие, если только усвоишь мои привычки. Я, видишь ли, сам тоже из простого народа, к тому же из этих мест, и манеры у меня немного старомодные. Я, например, буквально с радостью обращаюсь на «ты» к таким пригожим девицам, а если рассержусь, то «тычу» и старым бабам. На сей раз мне хочется вспрыгнуть на луну и оттуда обратиться на «ты» ко всему финскому народу. Пойдем теперь сюда, присмотри чего-нибудь съедобного и затем можешь весь вечер бродить тут вокруг и знакомиться со всеми местами и закоулками. А ты парнишек-то к себе ночью пускаешь?

— Ко мне не пристают, — смогла наконец Силья пробиться словом. При этом она с легкой улыбкой невольно взглянула в лицо этому растрепе, говорившему столь беззастенчиво.

— Ого, уж не думаешь ли ты, что у меня нет глаз? Есть, хотя маленько и староваты… Так-то тот, и это и есть тот пункт, которого я не потерплю, потому что я единственный петух на тутошней жердочке. Оно конечно, другое дело, если найдешь порядочного жениха, я готов даже свадьбу устроить, но таких, чтобы просто ночь-другую переспать, я не потерплю. Ну, не беспокойся, похоже, мы поладим. Не сомневаюсь.

Силья поступила в услужение к профессору, здесь борьба сельскохозяйственных рабочих за лучшую долю ее уже не касалась. На следующий день она начала хлопотать, чтобы получить из Сийвери оставшиеся там свои вещи и различные продуктовые и другие карточки военного времени. Профессор пообещал Силье помочь получить остаток ее наследства и буквально радовался возможности прижать хозяина Микколу. «Он, должно быть, не совсем безупречен, этот твой добрый опекун, — рассуждал однажды профессор. — Знаю я этих старых хороших хозяев хуторов, эдаких саариярвеских Пааво. С них станется — они и у сироты из рук последнюю марку вырвут».

Так и пошла жизнь этой одинокой девушки на даче Рантоо, но тот вечер был большим и удивительным событием впервые за долгое время. Она следовала по своей дороге жизни, ее молодость покуда шла на подъем, и жизнь еще могла раздаться перед ней вширь и ввысь и также прибавить обжигающего огня. Еще предстояло лето, солнце которого будет припекать дольше и жарче, чем когда-либо до сих нор… Что-то таинственное, казавшееся одновременно и мрачным и радостным, было в этом доме, в его хозяине и окрестностях. Силья не раздумывала об этом, и если бы кто-то принялся объяснять ей, то она, возможно, не стала бы и слушать, но все, что говорил ей новый хозяин в первый вечер, да и позже, было словно бы словами старого Кусты Салмелуса, которые он не успел сказать при жизни и теперь произносил устам и совершенно иного человека. В этом было нечто такое, что нужно было Силье хотя бы на короткое время. Неужели она снова очутилась в атмосфере своего родного дома, хотя все здесь неизмеримо просторнее? От шоссе вела и сюда своя Дорога Домой, только более широкая, более прямая и гладкая. В конце дороги был Дом, правда, двухэтажный и крашеный, но окна его были почти такие же, как окна родного дома, и внутри царил — да, действительно — профессор, который говорил прямо и громко, тогда как отец Куста делал прямо и зачастую молча, но Силья в этом доме почувствовала сразу, с первого же мига, что она лишь теперь нашла ту поддержку и защиту, которые так внезапно потеряла со смертью отца; Силья вспомнила сегодня угнетающее предчувствие того воскресенья… «Иди, иди, посмотри, погуляй по всему участку, — сказал профессор ближе к вечеру, — сама там разберешься, что где».

Силья бродила-бродила и оказалась на заросшем березами мысу, в конце которого она остановилась и смотрела на тихую в вечернем освещении гладь озера, отражавшую возле противоположного берега вверх ногами все — и сам берег, и деревья на нем. Слышно было кукование кукушки, и кроны далеких деревьев выглядели так, что можно было подумать, будто они слушают там длинный, многоголосый вечерний опус певчего дрозда.

Куда же занесло тебя, девушка Силья? Неужто вся жизнь твоя, до этого безжизненная, как пустыня, неожиданно исчезла, было ли правдой это внезапное усиление жизни, ее расширение и очищение, вызвавшие дрожь в членах тела, какую иной раз вызывало внезапное резкое напряжение в работе? Или же все то зло, которое ты легко преодолевала на протяжении своих пяти сиротских лет, вдруг приобрело такой вид, чтобы окончательно соблазнить тебя, одинокую?

Силья пошла обратно «домой». Профессор стоял у окна, он тоже глядел в летнюю ночь. Силья вошла почти крадучись; профессор обратился к ней, но тихим голосом и как-то смиреннее, чем днем, да и не было в его речи и следа давешней сочности. Пройдя несколько шагов, Силья на мгновение остановилась… Они были перед лицом летней ночи… Когда Силья вошла в маленькую комнатку, туда тихо вошел и профессор, объяснил девушке насчет постели и пошел уже было прочь, но вернулся и сказал: «Да-а, ведь я еще даже не слышал, как тебя зовут». До чего же давно это было, чтобы у нее кто-то спрашивал имя, теперь казалось, что она шепчет его этой необычайной летней ночи, которая незаметно наступила. «Ну, Силья, спокойной ночи», — сказал профессор, и затем было слышно, как он медленно поднимался по лестнице на второй этаж.

Силья чувствовала одиночество в ночь после смерти отца, лежа в Микколе рядом с Тююне. А ведь в тот раз, по крайней мере, изба была знакома, как и спавшая рядом девушка. И с тех пор Силья, по сути, всегда была одна — одна в осенней непогоде на погруженной в темноту дороге; одна, идя рядом с Оскари Тонттилой; одна, когда господин скупщик леса зажал ее. Одна была она и в пути, приведшем ее в это удивительное место. И более всего она была одинокой в этой маленькой, чистой комнатке, когда тот кажущийся странно знакомым старик скрылся на верхнем этаже и весь дом погрузился в тишину.

Чувство одиночества было сейчас прочней, чем когда бы то ни было, — разумеется потому, что дела этого мира как бы подступили гнетуще близко к ее сознанию, и так много было этих дел — новых и непредсказуемых. Время, прожитое в Сийвери, со всеми тамошними событиями, вновь прокатилось сейчас перед нею, как бы едва касаясь ее сознания, — и то, как она ночами, притворяясь спящей, все слышала и все понимала, — и та жизнь, которую, напрягая силы и в поте лица своего, вели на работе, на танцах и после танцев… все-все, вплоть до окровавленной головы хозяина сегодня утром… Неужели это и впрямь было только сегодня утром? И докатится ли оно до тех полей, которые она сейчас видит из окна? Покойный отец ведь тоже был владельцем имения… И тут мысль ее опять пустилась блуждать, и она почти вспомнила что-то со времен Салмелуса, нечто вгоняющее в тоску, давящее и вызывающее образ отца… Глаза закрылись, поверхность сознания слегка расслабилась, но в глубине напряжение даже усилилось, там возникла картина: отец выясняет отношения с мужчинами, у которых на рукавах красные повязки, и происходит что-то невообразимое, страшное, по сравнению с чем окровавленная голова хозяина Сийвери — совершенно рядовой случай из жизни.