Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Силья хорошо понимала, что прежняя жизнь уже не вернется, та прежняя жизнь здесь, в Киерикке, куда она осенью прошлого года приехала не раздумывая. И ночами она все больше чувствовала себя иначе, чем раньше: с вечера жар у нее стал заметнее, а под утро она потела и кашляла. Это заметил уже батрак, который вечером напился у какого-то арендатора браги и проснулся среди ночи, чтобы сходить на двор. И теперь стоило днем кому-нибудь подшутить по поводу того, что они, дескать, спят в одной комнате, Силья, отвечая в тон, говорила, мол, «а что, Ааппо?», и батрак самодовольно отвечал, пожимая плечами: «Ах, брось, нужна ты мне, чахоточная, ты ж как черт кашляешь по ночам!»

Приближался Иванов день. Силья принялась следить за луной, как она меняется каждым вечером, заглядывала в календарь и пыталась вычислить, на какой день недели прошлым летом приходилось то число, что нынче приходится на воскресенье. То была суббота. И чем чаще хозяйка выговаривала Силье за невнимательность и прямо-таки бессилие, тем чаще и дольше Силья задерживалась в прошлом лете, в тех местах и событиях. И какие времена и события она вновь переживала в те минуты начала ночи, когда сон не шел к ней и жар томил тело, не дано было знать никому. Однако внутренне она начала все больше чуждаться этого дома и удивлялась тому, как она смогла целую зиму, почти от лета до лета прожить здесь. Все чаще вспоминалось лето в доме Рантоо и все связанное с ним; она чувствовала, будто задыхается здесь в каком-то мерзком зловонии, и лишь там был чистый воздух. Мысль вернуться обратно в страну Рантоо стала навязчивой отправной точкой, от которой нельзя отрываться ни на миг. Она попыталась поговорить с хозяйкой о том, чтобы ей разок сходить навестить то место, где она служила прошлым летом. Если она утречком пораньше отправится, то успеет вернуться к вечерней дойке. И удобнее всего будет, если хозяйка отпустит ее в Иванов день, говорила Силья.

— Нет, в Иванов день никуда ты не пойдешь, — отвечала на это хозяйка. — Мы тогда поедем с хозяином в церковь к причастию, так что тебе придется остаться дома — обед готовить.

Хозяйка произнесла это тоном, исключавшим дальнейшее обсуждение. Однако же немного попозже она сама вдруг сказала:

— В нынешнем году день отдыха для прислуги после Иванова дня — воскресенье, вот тогда и сходишь, если уж очень хочется.

Так был точно назначен срок той прекрасной летней прогулки Сильи, которой и суждено было стать последней. Ожидание ее придавало девушке силы, хотя вечерами у нее явно начинался жар, а в полуночных сновидениях ее трепал за волосы сам профессор, улыбаясь во весь рот, и хотя, потея под утро, она все больше ощущала слабость, однако бодро вставала и спешила из ржанохлебной духоты людской на летний утренний воздух, доить коров. Ничего плохого этому хутору она не желала, однако все время как бы обманывала его: поступила сюда и оставалась тут, хотя жизнь этого хутора была ей совершенно безразлична — лишь бы просто где-то быть. И это место находилось к югу от того, где она жила и служила прошлым летом, от Рантоо. Теперь же ее впервые потянуло обратно к северу, в те места, где Сийвери или даже изба, где она жила с отцом…

Но так далеко ей больше никогда уже было не добраться, зато посещение Рантоо получилось чудесным и полным событий. В то утро Силью не пришлось будить, — громко напевая, она уже доила первую корову, когда хозяйка пришла в хлев. «Ого, до чего же тебя радует поход туда, даже запела с утра. Кто знает, к добру ли это», — сказала хозяйка, которая всегда с трудом переносила проявления чужой радости.

И действительно, «к добру» это не обернулось, но сейчас, утром, все было приятным, как только может быть в воскресенье, после Иванова дня. Погода была тихой и настолько сухой, что даже роса не выпала, из чего хозяин, выглянув с крыльца на двор, заключил, что днем быть дождю. Но пока небо было безоблачным и излучало тепло, а горизонт растворился в жарком мареве. Когда Силья вышла за пределы хутора — последним остался у нее за спиной тот жуткий сенной сарай, — солнце, воздух и земля, со всем растущим на ней, были долго ее единственными спутниками. Лесная дорога у нее под ногами была теперь покрыта ровной зеленой травой, в которую врезались колеи от колес телег и повозок, а между ними была протоптанная лошадьми тропинка. В одном месте открывался такой красивый вид, что невозможно было не присесть полюбоваться. И, сидя там, она почувствовала настоящее утреннее воскресное отдохновение. Пускаясь в путь, она полностью переоделась, и одежда сохраняла еще чистый запах амбара. Она и сама заметила это: вспомнился день окончания учебного года, когда она еще была маленькой девчонкой. Наконец, пройдя через лес, она вышла к следующей деревне, где уже ощутилось приближение конечной цели похода. Ей было приятно видеть, что и там девушки в светлых воскресных одеждах. Они торопливо сновали по тропинкам дворов, завершая какие-то свои дела, перед тем как отправиться в церковь. С некоторыми из них она уже была знакома, и они улыбались и кивали ей, здороваясь.

Сухая, проложенная телегами дорога огибала подножие горы и вела из этой деревни в ту, где как бы царила роскошная вилла Рантоо. Но прямо через гору вела пешая тропинка, по ней-то Силья и пошла. Правда, подъем был утомителен, и она вновь почувствовала внезапно мучительную усталость, слабость в коленях и сухость во рту. Наверху, на горе находилось жилище, где обитала одна вдова с дочерью, и у них много раз покупали куриные яйца для Рантоо. Здесь тоже сегодня ощущалось воскресенье. Солнце озаряло серые стены избушки. Из-за веток яблони как-то приободряюще поглядывало знакомое окошко. Невидимый петух кричал где-то здравицу воскресенью. Низко у земли видна была крышка колодца, окруженного пышной весенней травой. Силья помнила, как профессор хвалил воду этого колодца Куккулы и полагал, что колодец как-то связан с родником Хорханоя — тем, вблизи которого цвели кукушкины слезки… Силья свернула во двор — смочить пересохший свой рот, присела на минутку на крыльце и перемолвилась с вдовой и ее дочкой о делах минувшего лета и зимы. Она услыхала, что все время, пока шла Гражданская война, профессор находился тут, в Рантоо, а барышня была сначала в Хельсинки и лишь к концу войны, после многих передряг приехала сюда на помощь к профессору.

— А тот молодой господин, «веселый и красивый», как называла его старая Сийверина, достоверного о нем ничего не слыхать. Одни говорят, что он погиб, а другие — что очень тяжело ранен. Я ни разу не встречалась с барышней Лаурой, так что не могла спросить; она-то небось знает лучше всех, ведь говорили, что прошлым летом они вроде бы малость дружили.