Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Но теперь-то лето, сугробы давно растаяли, и даже у самых дальних тропинок растут цветы, так что можно присесть среди них. В сладком неведении пускаешься в путь по такой тропке, легкая игривость искрится в речи и во взгляде, пока не предстанет перед тобой полянка, которая так прелестно завлекает присесть, что отказаться невозможно… И коль не откажешься присесть, не откажешься и от многого другого, и станет гораздо теплее…

Было тепло, и все же сидящую у дороги уставшую девушку била дрожь, холодная дрожь, и мучила жажда. А может быть, и действительно уже не было так тепло, солнце только что опустилось за леса, и его энергия дробилась о деревья, о мощные ели, стоящие плотным строем, столь могучие и старые, что могли позволить себе не обращать внимания на тех, кто сидит у их корней. И день, истраченный людьми, как бы поднялся ввысь к самым юным нежным побегам на макушках елей, стал недостижимым с земли, и могучий лес наконец завладел им. Глаз уже заметил поблизости пригнутый к земле можжевельник и в его ветках нити паутины, словно тончайшие натянутые струны. И поверхность почвы тоже видна была как-то яснее, четче; если глядеть на нее пристально, то начинало казаться, что и она так же ждет, как только что ждал створ ворот Кулмалы… Только что… неужели это было только что? Ведь уже приближался вечер. И ведь Силья уже много часов подряд общалась в душе с прежними, с далекими временами. Никто не прошел мимо нее… или все же кто-то… Она побывала в Кулмале, там играли на пианино и пели…

Силья еще напевала про себя. И пусть она не пела в голос, все ее существо пело, и то была длинная песня, которая постепенно превращалась в новую надежду, более широкую, чем этот воскресный поход в гости. Поскольку молодого человека там не оказалось, ни во дворе Рантоо, ни в комнате Кулмалы, сердце вскоре забыло, что его-то оно там и искало. Оно окончательно вернулось на свое место, в самое себя, и нашло там искомое…

Сердце нашло его и с того момента держало только для себя. Они остались вдвоем. Они не общались с другими, не бывали на людях, и никому не дано увидеть ран ее милого. И это тем более легко, что сознание не ведает толком, где он, ее друг. Долгая передышка в придорожной траве кончилась тем, что девушка поднялась уверенная и полная надежд. Высохшие и ставшие почти невидимыми брызги крови тоже стали далеким прошлым. Никогда она не была столь уверена в жизни, как теперь, встав с травы, хотя все тело будто не принадлежало ей, она дрожала в холодном ознобе и хотела пить. Теперь ей надо жить и крепнуть, ибо милый с каждым мигом, казалось, приближается и как бы все увеличивается. У него были свои переживания после того, как он летом уехал, — минувшим летом, или только что, — за это время произошли всякие события, но теперь они отпали. И его отъезд тогда был каким-то недоразумением, которого Силья не смогла понять. И так уж получилось, что теперь он, калека, лежит где-то, а вторая половина этого единого целого бредет здесь уже почти в сумерках по дороге, возвращаясь в Киерикку, в некий дом, где у людей поношенная и грязная одежда, у печи обиты углы, а сами люди беззлобно ворчат. И они оба, и он, и она, должны пройти свои дороги до конца.

Лес опять поредел, и дорога сделалась более ровной, опять превратилась в проселок, вела мимо риг и сараев. Одна знакомая, догнав Силью, поинтересовалась, куда та ходила, и была слегка удивлена разговорчивостью этой обычно тихой девушки. Силья говорила вперемешку о прошлом лете и о нынешнем, о войне, о павших и о тяжелораненых, казалась странно взволнованной, тяжело дышала, а скулы ее покраснели. «Силья, наверное, малость притомилась в дороге?» — сочла возможным спросить попутчица, у которой эта встреча зародила начало сомнения в душевном здоровье Сильи.

Силья немного опоздала, вернулась чуть позже, чем они договорились с хозяйкой перед уходом. Хозяйка сама начала дойку и ничего не ответила Силье, когда она спросила, выдоены ли уже эта и та коровы или ей надо заняться ими. Хозяйка то ли не расслышала, то ли все еще злилась на мужа, с которым у нее произошла перебранка, во всяком случае она теперь молчала. Силья взяла подойник и нагнулась к вымени; корова, похоже, была еще недоена. Она принялась доить, и уже первые капли звонко ударили в дно жестяной посудины… но тут силы оставили доярку, она потеряла сознание. «Господи помилуй, что это с нею», — пробормотала хозяйка своими мягкими губами; ей никак не удавалось поставить прямо свой полный подойник, чтобы прийти на помощь Силье, и она от этого волновалась все сильнее.

Пожалуй, немного молока все же плеснуло через край, но хозяйка уже подхватила девушку, почувствовала, что шея у нее очень горячая, а руки совсем холодные. Силья же ничего не могла вымолвить, и голова ее вяло откинулась назад. «Помогите, скорее сюда! Ради Бога! Да где же они все? Херманни!..» Хозяйка кричала так, словно все домочадцы единодушно выказали великое небрежение и словно всем им в этот воскресный вечер следовало быть на месте в ожидании и этого происшествия и крика деятельной хозяйки. Но когда никто не явился — «что у них — ни ушей, ни глаз нету, что ли, — дети где же? Тауно-о-о-о…».

Силья уже открыла глаза, пыталась нащупать свой опрокинувшийся подойник и встать, чтобы продолжать дойку.

— Оставь уж, — сказала хозяйка, — похоже, ты, бедняга, свое на этом свете уже отдоила.

Девушка настолько пришла в себя, что хозяйка могла повести ее в дом. И как раз хозяин вышел на крыльцо. Хотя он старался не показать, что сконфужен, это было заметно, и хозяйка, ведя девушку в дом, как бы насмехалась над ним, оказавшись все же победительницей в давешней перепалке. Идя мимо мужа, она сочла себя вправе продолжать обиженное молчание и не отвечала на его вопросы.

После этой дойки Силья больше не могла работать. Правда, утром в понедельник она почувствовала себя лучше, она спала так, как спит человек, который после долгих усилий добрался наконец до дома. Но когда она попыталась встать, все вокруг опять почернело у нее в глазах и во рту внезапно пересохло. Не оставалось ничего другого, как упасть обратно в постель; слабый стон долетел до кухни, где хозяйка была уже на ногах. Дом уже и вообще просыпался, со скотного двора слышалось мычание коровы, и в кровати возле двери батрак чмокал губами.

Хозяйка вошла в людскую, и маленькие ее глазки уставились на кровать Сильи. Хозяйке досаждали любые отклонения от устоявшегося хода жизни, а хворая служанка была явлением необычным. Но полагалось выказать сердечность заболевшей служанке. Этим и объясняется, что хозяйка Киерикка сказала Силье весьма злым тоном весьма сердечную фразу — или наоборот. Коровы опять замычали, ибо давно уже было пора начинать дойку. Они словно хотели домычаться до сознания хозяйки. Хозяйка уразумела, что сегодня дойка не пойдет как обычно, и сказала: