Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Для Хелки это лето было добрым и красивым, она жила тут, как и должно жить людям: трудясь себе на радость и не изнуряя душу, и хотя испытывала порой физическую усталость, замечала лишь, что чувствует себя все лучше — и душевно и физически. Тот разговор ни тогда, весной, ни позже не заставил Хелку задуматься, но едва она различила за ветровым стеклом величаво вскинутую знакомую голову, губы и выражение глаз, как в тот же миг инстинктивно приняла его появление, словно заслуженную награду, словно здесь сейчас сработало все новое, что солнце и вызванные им краски, запахи и ощущения накопили в теле и душе, во всем замечательном человеческом существе.

Субботним вечером следовало проявлять сдержанность, однако в глазах и цвете лица проступала струящаяся тихая радость — Хелкин приятель здесь, и это видели все, кто хотел видеть, особенно молодая Сельма, испытывавшая из-за этого почти неловкость. Это заметили также и родители Сельмы, властительные владельцы имения Телиранта, взглянув на которых даже издали кто угодно мог увидеть, что хотя они уже в зрелом возрасте, но годы ничуть не ослабили их крепкого жизнелюбия. И дочери их хотя и исполнилось уже почти двадцать лет, но она, пожалуй, смирнее своих родителей. Они, конечно же, заметили и только делали вид, будто не замечают… Хелка была им близка.

Субботний вечер мог тянуться бесконечно, поскольку в этих краях пора ночной темноты еще не наступила; было светло, и тем, кто сидел на ступеньках крыльца, на качелях во дворе, на перекладинах высоких стремянок, было все видно и тепло, как днем. И старая хозяйка-бабуся находилась на террасе своей половины дома, участвуя в общих посиделках. Она сказала Хелке, когда та уговаривала ее идти спать:

— Ну да, а потом ты заявишься с топотом, как раз когда я только засну.

Приезжая в Телиранту, Хелка жила на половине старой хозяйки и большей частью питалась с нею вместе, хотя нынче, в летнюю пору, вообще-то ели кому когда и где вздумается, иногда у бабушки, иногда на семейной половине дома.

Однако же наконец хозяин своей властью велел каждому идти спать туда, куда тот может и хочет, и при этом сам взял хозяйку под руку. Все смотрели на них, безмолвно восхищаясь их осанкой… Бабушка все же не позволила командовать собой и осталась сидеть там же, на ступеньках, и тогда все остальные и вся молодежь остались тоже. Да и позже, уходя наконец, она не выказывала настойчивости, а лишь призывала внучку последовать за собой. Она проворчала это добросердечно, к тому же на местном, знакомом и милом наречии, благодаря чему, да еще в устах такой старухи, сказанное прозвучало словно бы от имени целого рода.

Молодежь хотя и осталась во дворе, но, помня о старухе, задержалась там, лишь сколько позволяли приличия.

Честно говоря, в воскресенье Сантра Меттяля уже и не ждала мужа домой. Весной он отправился на лесосплав и после этого побывал дома лишь разок, дал ей немного денег, только и всего. Скорее было даже как-то непривычно, что он находился тогда целых две ночи дома. К тому же тогда совпало так, что Вольмари — старший сын Сантры, которым она обзавелась раньше, будучи незамужней, тоже заехал домой, а в таких случаях отчим всегда выходил из себя… Вольмари и уехал в полдень в воскресенье, он отправился дальше своим путем, которым следовал уже не один год. Домой он наведывался лишь тогда, когда бывал хорошо одет и мог небрежно и как бы невзначай показать пачку купюр. Характером он пошел в незнакомого ему отца. Мать — Сантра, всегда ощущала этакий дурной, сладостный спазм, когда вспоминала те дела, которые происходили в связи с зачатием Вольмари и его рождением. Жестокое, даже злорадное выражение появилось на лице этой женщины, едва муж ушел, когда она заметила, что странным образом прочно и неотрывно привязана к этому хозяйству и здешнему быту. Вокруг сновали детишки, сделанные с тем мужчиной — крупным, чуть косолапящим, который удалялся по просеке большими, упрямыми шагами. Сантра осталась дома с повседневными заботами по хозяйству, и тогда ребятишки заметили во взгляде матери нечто такое, чего не бывало ни раньше, когда отец обретался дома, ни позже, после его отбытия. Такое выражение глаз появлялось у матери лишь тогда, когда отец удалялся по просеке, и в субботу вечером, когда ждали его возвращения. В остальное время мать выглядела как обычно.

Она была крупной и ширококостной женщиной. Но хотя кости местами заметно выпирали — плечи, скулы, подбородок, локти, — однако же невзирая ни на что тяжкая жизнь отняла у нее далеко не все из той естественной женственности, которую природа придала ее облику в девичью пору. Это было видно, когда она, неся что-нибудь, шла по летней тропинке или когда присаживалась в свободную минуту где-нибудь отдохнуть. И это звучало в том, как она отшучивалась, когда требовалось, от подначки какого-нибудь мужика, хлебнувшего браги. Признаки той, изначальной женственности в изгибе бровей и губ, особенно в глазах можно было заметить даже тогда, когда она хлопотала по хозяйству, и несмотря на то, что в уголках губ всегда сохранялась горькая складочка, а в глазах — легкая злость безнадежности. Пожалуй, теперь это могли бы различить уже не парни, а лишь некоторые мужчины зрелого возраста. Ей около тридцати пяти лет в эти летние долгие ночи, которые и нынешним летом тешат человеческие чувства молодых и старых, возвышенные и самые низменные. Особенно в те две недели, когда весенние ночи уже позади, а сенокос еще не начался.

В глазах Юкки Меттяля жена была всего лишь посредственно хозяйничающей в избе бабой и ничем больше. Их женитьбу подстроили другие люди, когда отцовское хозяйство — после смерти отца — перешло к Юкке. В юные годы Юкка Меттяля отнюдь не был любимцем девушек. Если он и приходил на танцы, то чаще всего просто стоял в дверях. Но, как правило, он ходил туда только в тех случаях, когда удавалось прежде где-нибудь приложиться к бутылке — настолько, что это было заметно. Так у него появлялась какая-то необъяснимая причина идти туда, где танцуют. Мысль, что ради такого дела настоящий, сильный мужчина отправляется за несколько километров, казалась Юкке сладостной. И, придя туда в подпитии, Юкка Меттяля не танцевал, а непринужденно расхаживал вне круга танцующих, ротозействовал и пел, пытаясь придать голосу нарочитую хрипоту. И редкая девушка подходила пригласить его на танец, — но все же иногда подходили. А тем летом, когда он вышел на свободу из тюрьмы для бунтовщиков и, оправившись душой и телом до прежнего состояния, пошел на танцы в Маханалу в Дом трудящихся, Сантра Коркомяки подошла пригласить его на танец и смотрела ему в глаза, пытаясь понять, есть ли в словах Ниеминчихи хоть доля правды.