Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Воскресенье неспешно шло, и настроение Люйли стало напоминать то, с каким она утром провожала отца и мать в церковь. Но за обеденным столом речь зашла о вчерашнем походе Люйли в Малкамяки, и мать прямо спросила, вернулся ли Элиас домой. Люйли кое-как ответила, заметив про себя, что от матери не ускользнул ее уклончивый тон. А тут еще и Вяйнё, очевидно все знавший… так что весь обед Люйли старалась ни на кого не смотреть, ни с кем не разговаривать, побуждая таким образом и других к молчанию. Не то чтобы такое положение было ей не по душе, но оно вносило перемену в ее душевный настрой, который нисколько не походил на давешнее состояние, когда она лежала на кровати. Общение с домашними не могло не нарушить совершенную цельность образа, водворившегося в ее сознании прошлой ночью. Люйли чувствовала, что и она уже не та, что была утром, и ею начало овладевать странное и тоскливое чувство разлада. Любимый образ словно поблек, и воображение искало новых средств вернуть ему яркость. Вдруг она заметила, что думает о супружестве, супругах и всем, до этого относящемся. Подобный предмет казался странным и неуместным, особенно при ее нынешних переживаниях. Но, как бы непроизвольно сведя их рядом, она с удивлением обнаружила, что они оказывают друг на друга прямо разрушительное действие. До сих пор само это явление, то есть супружество, занимало ее не больше, чем стоящие в деревне дома или в лесу деревья. Оно не имело ровно никакого касательства к ее миру. Когда в ее сердце впервые проснулась любовь, она не знала имени этому чувству и сочла его собственной сердечной причудой, нимало не связанной с внешним миром и уж тем более с супружеством. Ныне же совершалось коренное изменение. Представление о супружестве, едва появившись, заняло в ее душе центральное место — рядом с любовными переживаниями, отчего тон последних стал заметно иным. И Люйли чувствовала, что это изменение прочно, на долгий срок, и что она вдруг стала взрослым человеком.

Первым инстинктивным побуждением Люйли было воспротивиться такой перемене, но затем она приняла ее, и постепенно ее душевные силы пришли — учитывая все предыдущие превращения — в новое равновесие.

Хотя Люйли была совершенно уверена, что нынешним вечером Элиас не придет, она все же поднялась на холм и пробыла там довольно долго. Образ Элиаса теперь тоже существенно разнился от давешнего. Он не чудился ей сотканным в воздухе, рядом с ней. Она глядела в сторону Малкамяки, представляла дома усадьбы и где-то возле — Элиаса, любимого Элиаса. Она уже ждала его и, зная наверное, что он не придет, тосковала и желала его. Краткий миг тоски, смутно промелькнувшее сомнение… Все это пронеслось, оставив лишь стойкое внутреннее напряжение, вызванное новым порядком вещей.

Когда она спускалась с холма, дрозд уже болтал вовсю. Его голос отзывался в ушах Люйли отдаленным и чуть отстраненным воспоминанием. Одна пора человеческой жизни была начата, прожита и завершена.

Воскресенье в Малкамяки не прошло вовсе без событий. Весь день Элиас вспоминал свой ночной поход и уже твердо решил повторить его сегодня же. Но как раз ближе к вечеру его внимание временно отвлеклось и обратилось в другую сторону. Он увиделся с Ольгой, и ее взгляд привел его в смущение. Взгляд Ольги, вернее его выражение, был необычным оттого, что, увидев Элиаса, она тотчас вспомнила свой утренний сон, вспомнила, что видела Элиаса вечером сидящим на крыше, и почувствовала вдруг к нему, совершенно незнакомому человеку, такую же нежность, как к тому улыбающемуся пареньку во сне.

В те самые мгновения, когда Элиас входил в Малкамяки, дочь нынешних хозяев, барышня Ольга, томилась слишком тягуче протекающим временем. Никогда прежде она не чувствовала это так отчетливо. Впрочем, переезд сюда и здешнее обитание были чем-то совсем особенным, значение чего Ольга не понимала, но считала, что это не может неким образом не согласоваться со всеми обстоятельствами ее прежней жизни. В конце марта отец вызвал ее из города сюда, прямо на новоселье. В ту пору она жила в столице и только познакомилась с Бруниусом… Новоселье отмечали в самый день ее приезда. Были приглашены несколько родственников и некий пожилой господин, судья, которому отец оказывал особенные знаки внимания и явно желал, чтобы она вела себя так же. И она оказывала. Она догадывалась о подоплеке дела, но, удостоверившись, что судья решительно не опасен, позволила ему ухаживать за собой. Именно судья предложил тогда отправиться в людскую посмотреть на народные пляски, и они пошли.

Работник Тааве — тот, который привез ее днем в усадьбу, — стоял среди прочих в комнате. В случившейся тесноте Ольга оказалась рядом с ним… Ах, все это было так давно, что поросло быльем… а тогда на месте былья лежал санный путь, и это было славно. Судья предпринял все же слабую попытку… На нем был темно-серый костюм и розовая манишка — подробности отчего-то врезались ей в память. В ее воображении костюм с манишкой самостоятельно передвигались в пространстве, а тот, кого именовали судьей, был лишь их содержимым… В тот вечер она живо и весело отплясывала с Тааве, с этим незнакомым пареньком из захолустья. И все у них получалось отлично и слаженно, как у давних знакомых. Но Ольге все чудилось, что они совершают увеселительную прогулку и только на минутку заехали в эти леса.

Однако здесь они и остались, и потекло время. Ольга подолгу спала — и днем, случалось, тоже. Когда она просыпалась после дневного сна, весенний мир казался ей непривычно размягченным. Солнце светило вовсю — и пока она спала, и потом, разве что чуть унимаясь к вечеру. Она смотрела в окно и видела там и сям ведущиеся работы. На земле непрестанно прибавлялось напрасной неразумной пышности, что особенно бросалось в глаза вечером после сна. В несметных точках восставали все новые цветы, им никто не придавал значения, и прежде всего они сами. Они словно наскучили своим существованием. Лето — единственное, что у них было. Вот так — лето за летом, и все. Ольге было двадцать пять. Она еще нигде и никогда не приживалась так, чтобы чувствовать себя дома, и хотя много и охотно общалась с мужчинами, в ней словно присутствовала защитная сила, удерживающая весь внешний мир на границе невидимого круга; так у нее повелось с пятнадцати лет, когда она побывала на одной свадьбе и внимательно пригляделась к невесте и другим женщинам… Но здесь — здесь не было мужчин, и защитной силы в ней слегка поубавилось; она словно очутилась в чужом месте среди незнакомых цветов, под прямыми лучами жаркого солнца. Время тянулось медленно. Она не знала, чем занять свои руки и голову. Как-то она услышала, что в коровнике окотилась кошка — она принесла весь выводок в дом и стала ухаживать за котятами. Она чувствовала, что привязалась к ним, в их слепом тыканье была комичная деловитость. И с ними проходили часы…