Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

После сна Ольга отправилась на прогулку. В коротком синем жакете и с розоватой вуалью на голове она вышла со двора и двинулась вниз по дороге. День клонился к вечеру, утро осталось далеко позади, по ту сторону сна. Ей что-то приснилось, что она уже не помнила, но какая-то тень от этого сна словно витала в воздухе и придавала всему вокруг странно-нездешнее, вневременное выражение. Такие минуты у Ольги случались часто и усиливали ее чувство одиночества. В ее душе не было ощущения сопричастности к этой красоте, вольно раскинувшейся между небом и землей. Она была сама по себе, но это нисколько не печалило ее. Она просто жила и разве что порой гадала о своей жизни. Иногда задавала себе важный вопрос: собирается ли Бруниус сделать ей предложение? Потому что у него на уме несомненно что-то было, когда он обещал приехать сюда летом. — За него я могу пойти, думала Ольга, если и впредь он будет вести себя так же. За ним уж точно будешь как за каменной стеной… как за крепостной… Но прежде мне хотелось бы все-таки кое-что испытать… самой почувствовать, как это — обнимать кого-то… но только безопасно… да, какого-нибудь молодого парня… вроде Тааве… Нет, Тааве не годится, с ним ничего не выйдет. Но как это должно быть восхитительно — самой управлять таким положением. И ведь можно все устроить тайно, никто не узнает, и нечего будет потом стыдиться…

Обдумывая эту возможность, Ольга на миг почувствовала себя так, словно внешний мир придвинулся к ней. — Да-да, в сущности, здешнее уединение тем и мило, что потом можно не стыдиться. Пока я только начинаю размышлять об этом… Но ведь здесь так удобно все устроить, все испытать… только — станет ли мир и жизнь понятнее от этих опытов?

И Ольга после обдумывания этого вопроса пришла к заключению, что ее жизнь все равно останется прежней и что жизнь с Бруниусом все равно предпочтительней.

И тем не менее она хотела испытать и другое… по собственному усмотрению.

Тааве боронил поле; он поздоровался с ней и чуть смутился. Настроение Ольги тотчас поднялось: она почувствовала себя сильнее Тааве и полновластно управляла положением. С довольным видом она проследовала мимо, напевая и уже отмечая в окружающей природе что-то, что было согласно с ее настроением. — Лето, наступает лето, может, оно будет отличаться от других.

Она вернулась домой и села за фортепьяно. Солнце в этот день, казалось, не спешило закатываться. Был вечер пятницы — канун возвращения Элиаса. Позже, лежа в постели и ожидая прихода сна, она придумывала, какие яркие наряды сошьет летом. И правда, это отличное времяпрепровождение. Она заснула незаметно для себя, а встав утром, направилась в гардеробную, чтобы достать выбранное на сегодня лиловое летнее платье с черным шелковым поясом и манжетами. И, только войдя в комнату, поняла, что платья такого у нее нет, что она выбрала его во сне. Этот милый случай определил ее настроение на все утро. О нем с улыбкой напоминал ей и тот дымчатый костюм, на котором она после долгих колебаний остановила свой выбор. День был тихий, погожий, а вечером Ольга узнала, что к старой хозяйке приехал сын.

В тот же вечер, возвращаясь после купания, Ольга в первый раз увидела Элиаса, сидящего на коньке крыши и обращенного лицом на юг. — После ухода Люйли Корке! — Ее взаимоотношения с Элиасом, по сути, начались именно в этот момент, потому что весь оставшийся вечер ее мысли, так или иначе, были заняты им. Ее комнаты находились в мезонине, и оттуда была видна дорога. Но единственный, кого она заметила, был Тааве, в половине десятого удалившийся по направлению к деревне. Ей было приятно, что он ушел. И хотя больше никого увидеть не удалось, она не испытывала ни огорчения, ни досады. Все, казалось, шло отлично, куда лучше, чем во все предшествовавшее время.

В воскресенье после обеда она вышла прогуляться и впервые взяла с собой зонтик. Старая хозяйка с сыном была на улице, и они вместе любовались побегами красных лилий и пионов.

Многие, многие события в природе, столь бурно вздымающиеся со дна лета, в сущности, мимолетны — сегодня только родятся, в ночь вовсю расцветают, а уж назавтра вянут. Так и первое любовное свидание Элиаса и Люйли — уже теперь оно неприметно начинало увядать. Но зачахнет оно не вдруг, еще есть время, прежде чем его цветение вовсе заглохнет. И тогда прощай, крепкая летняя ночь со своими дроздами! Разве что многие твои, ночь, мелкие события и подробности сохранятся, вплетенные в ткань художественного полотна…

Первое чувство Элиаса, когда он проснулся поздно утром, было желание увидеть Люйли. Но чувство это было словно продолжением сна и скоро исчезло. Осталось только какое-то ощущение радостного довольства. Он повалялся в постели, вспоминая свое взбудораженно-смятенное состояние в весенние месяцы, сливавшиеся в его теперешнем бодром представлении в один сплошной час, подчиненный одному настроению, подобно часу этого воскресного утра. Лежа в кровати, он в полной мере ощущал прелесть мира. А цветы черемухи за окном? Они прямо исходили желанием понравиться. Сонные тени окончательно растаяли в лучах солнца. В душе Элиаса установилось на удивление простое и целостное настроение, которое ближе всего можно было передать словами: «Я живу в этом мире». Первоначальные причины этого умиротворенного состояния медленно проплывали в его мозгу. — Подумать, размышлял Элиас, в каких только поэмах я не читал и не слышал о прелести бытия, я так привык к таким формам и способам выражения, что восхищался одними формами и совсем забыл, что сами предметы поэм существуют в действительности. Но разве можно как-нибудь выразить то, что я сейчас чувствую? Прелесть жизни — это вечная и недостижимая цель поэзии. Вот она — всегда тут, всегда доступна для тех, кто способен ощущать. И иногда человек вдруг угадывает что-то о ней. Как я сейчас; неужели кто-нибудь еще может так же чувствовать, как я?!

Элиас попытался извлечь из памяти какое-нибудь прекраснейшее творение, к которому он успел приобщиться, но не смог — мешал яркий солнечный свет. Ни в каком произведении не находил он отклика, связи с этим нынешним чувством. — Вот земная поверхность, на которой я нахожусь в окружении этих стен, на этой кровати. Наверху небо и солнце, а между небом и землей повсюду разлита жизнь, чье выражение, кажется, начинает проясняться. Она словно приготовляет что-то и улыбается на вопросы бедного дитяти человеческого: «Когда она приготовит уже? Сколько времени будет длиться приготовление?» Время? Что это? Такого не существует…

И в мозгу Элиаса снова возникли первоначальные причины его настроения.

Мы люди. Я — человек, и Люйли… человек…

Элиас проговорил это слово почти вслух, думая при этом о Люйли. Ему представилось, что прямо отсюда он обнимает Люйли — в воздухе, где-то над Корке, и отсюда же смотрит туда на нее. А Люйли все понимает и позволяет себя обнять. — У нее есть человеческое тело, руки, ноги, и в ее груди есть человеческая душа, которая стремится ко мне. Когда-нибудь вечером я снова пойду туда на холм, и мы снова обнимемся. Может быть, еще не сегодня. Меня там ждут, ждет живое бьющееся сердце… Так Элиас размышлял, а какой-то голос в душе тихонько твердил, что пойти он может и сегодня. Но Элиас не вслушивался, он оставил решение до вечера; поднялся с постели, чувствуя особенное удовольствие от этого нерешения, и неодетый подошел к окну, словно совершая привычный утренний ритуал. Жаркий луч согревал сквозь стекло его открытую грудь, и мысли его снова обратились к увиденному во сне.