Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Лето взращивало цветы, в увеличении и в самом существовании которых не было никакого прямого смысла. (Рассуждая с точки зрения человека и сравнивая жизнь цветка с жизнью человека.) Но разве справедливо само сравнение? И в чем смысл Ольги, в чем смысл Люйли, в чем смысл Элиаса? Приличествует задаться подобным вопросом в это летнее утро, украшенное цветущими купальницами, когда трое упомянутых людей находятся друг с другом именно в тех отношениях, в каких находятся. И разве каждый из них не существует также отдельно, как весь шар, на котором они обитают — на тисненной цветами земле, под солнцем… Ответ один, от века и вовек.

Ольга сидит, облокотясь, у открытого окна. И хотя ее нынешнее отношение к Элиасу зиждется на эгоистических желаниях, она чувствует к нему теплую симпатию — Ты тоскуешь по любви — не отрицай, не надо, и, потом, тебе так милы его губы, — очерк его верхней губы, в которой виден характер, — его волосы и его гибкий стан… Ей двадцать пять лет, она взрослая женщина. Когда она была пятнадцатилетней девочкой, она оказалась на одной свадьбе. Да-да, речь идет об этой женщине, сидящей у окна, с тех пор она сильно изменилась, развилась. А тогда она долго разглядывала невесту и жениха, потом других женщин и других мужчин, некоторые тоже недавно справляли свадьбы. И она отметила разницу между замужними и незамужними молодыми женщинами. И еще она отметила, что среди незамужних тоже были разные: одни девушки, казалось, постоянно растрачивали что-то в себе и поэтому были более слабыми, чем другие, которые не растрачивали. В невесте чувствовалась напряженность. Она несомненно еще ничего не растратила, и юной Ольге было непонятно, как она вдруг собирается стать женой вот этого своего жениха. И хотя на глазах всех свершалось поистине чудо, остальные гости, очевидно, ничего не понимали и веселились, довольные, будто все шло именно так, как должно. Она даже слышала краем уха веселый шепот, что скоро, да, еще одна свадебка. Но Ольга на этой свадьбе долго не высидела; она улизнула домой, чтобы в тишине вполне насладиться своим приобретенным знанием. Она была довольна тем, что осознала важную вещь и приняла важное негласное решение, а именно: что себя она растрачивать не станет. По возвращении домой она впервые в жизни всерьез, изучающе взглянула на себя в зеркало. Отражение показалось странно чужим, словно она оказалась наедине с каким-то молчаливым человеком; в этом было что-то пугающее и тяжелое. Но она взглянула снова и подумала: «Вот это я — разве я? — да, именно я, и никто другой». Потом она отвернулась, чужое существо исчезло, и сейчас же она с поразительной остротой ощутила каждый кусочек своего тела, ощутила самое себя как что-то ограниченное определенными пределами и отдельное от других. И в ней еще прочнее укрепилась уверенность, что она не станет растрачиваться. С тех пор она избегала смотреть на себя в зеркало такими серьезными и изучающими глазами.

После той свадьбы Ольга бывала и на других, бывала на танцевальных вечерах и всякого рода увеселениях. Ее чуть-чуть пьянило, когда молодые люди во время танца привлекали ее ближе. Она не противилась этому, но на случай приберегала и всякий раз брала предохранительные меры. Сразу после танца она смотрела на этих молодых людей так, словно они были прекрасными и значительными существами, имевшими для нее некое неразъясненное значение, но от разъяснения этого значения она инстинктивно уклонялась. В их домашнем кругу время от времени появлялся какой-нибудь молодой человек, которого отец словно выдерживал перед ней в течение нескольких дней и, замечая, что дело на лад не идет, отпускал на все четыре стороны. Отец никогда не касался этой темы даже намеком, но после каждого исчезавшего молодого человека был уныл — как тот, кому нет удачи в игре; его черная борода сникала, и в ее гуще надолго затаивалась белозубая усмешка.

Все отцовские старания впрок не шли, зато, живя в столице, Ольга сама стала подумывать о замужестве. У нее явилось чувство, что нынешний, такой долгий период ее жизни приближается к концу, что скоро наступит другое время, когда она перестанет получать удовольствие от этого своего живого тела и от своей нерастраченности, а когда не будет этого, то и ничего уже не будет. Но помимо всего прочего, у нее были основания не доверять отцовской осмотрительности и была боязнь перед переменой всего образа жизни. — Нет, нет, нет, сначала я посмотрю Бруниусу в глаза, подумала Ольга, и ей вдруг стало тревожно и немного страшно, как человеку на краю обрыва, увидевшему, что назад пути нет.

В незамысловатой жизни в Малкамяки она вполне ясно разглядела начало нового периода своей жизни. Ее внутренняя пружина, державшая ее десять лет, с невероятной быстротой стала раскручиваться и она чувствовала, что с каждой секундой все больше поддается какому-то невидимому напряжению. А раз так, то в ней пробудилось желание самой ослабить пружину и втайне испытать всю прелесть внезапного расслабления… Она даже потешила себя заранее — приблизив к себе Элиаса. И одна ее часть, трепеща, взирала на другую, которая с необыкновенным хладнокровием, обдуманно действовала…

Но возвратимся, однако, к нашей поэме, к нынешней Ольге, сидящей у окна в пору цветения купальниц.

А ее уж тут нет, и никого нет в окне, только виден воздух, наполняющий залу. Куда она ушла? Вышла из дома, спустилась по тропинке вниз, потом за конюшню, мимо амбара; и вверх — на холм, в мареве красок и запахов земли, мыслей и стремлений…

Цветов на свете много, разных. Но у всякого вида есть свой час в сутках, когда его дух и жизненная сила достигают своей высшей точки. Так, ландыши милее отыскивать в траве вечерами, а голубые глаза вероники ярче светятся в первой половине дня. Вероника лучше всего цветет, когда лето уже вошло в пору, пророс ячмень и осина вся одета листьями. Цветы — повсюду в низкой траве, они сидят в пазухах листьев, как бабочки, венчики их легко слетают, а вместе с ними и две хрупкие, слабые тычинки. Человек, подымающийся на холм, пришел набрать букетик вероники, она первый посланец летнего цветочного изобилия. Лапчатка тоже цветет вовсю, а у герани уже большие листья. Они старинные знакомцы Люйли Корке, которая срезает их для коровы — на ужин. Листья запаривают кипятком, и от них начинает исходить дух, знакомый Люйли с детских лет, с летнего детства.

Цветок вероники можно разглядывать до последней клеточки, погружаясь в его миниатюрный голубой мир, находя жилки и протоки, нектар и пыльцу. Форма и содержание крохотного венчика могут служить безукоризненно голубым эпиграфом к земному повествованию летнего дня о жизни и солнце. Подле каждого цветка берет начало новая глава. Каждый листок — фраза, каждое растение — главка, насекомые — знаки препинания, а благоухание — живой интерес мастера. Над цветами и листьями стоит молодая красивая женщина. Она возвышается на склоне холма и оглядывается; сама она ни на что не смотрит, зато уверена, что смотрят на нее. И поэтому она спускается по склону к озеру, откуда дом не виден. Она доходит до берега и вдыхает его запах. Она не собирается купаться, только расстегивает несколько пуговок на блузке, словно собираясь… — Нет-нет, она никого здесь не ждет, ее просто соблазнила эта мысль — выкупаться. Воздух уже утратил бодрящую свежесть утра. Довольно жарко, и края видимого пространства туманятся дневной дымкой. Женщина стоит на берегу, устремив взгляд в одну точку, глаза ее видят малый мир, а душа угадывает большой. И сама она — промежуточный и отдельный мир посреди этих двух. А за холмом есть еще некто, по которому она тоскует, сама того не желая. Слух ее напрягается, чтобы уловить, уносит ли, не спросясь ее, струящийся воздух ее тоску туда дальше, за холм…