Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Кружным путем Ольга выходит к тому месту, где однажды сорвала фиалку, и той же дорогой поднимается к дому, мимо окон Элиаса. Элиас стоит у окна, но они не здороваются. Она идет мимо, и Элиас выходит из дома. Ольга останавливается под липой. Элиас словно со стороны видит себя, вот он приближается к ней. Ольга думает словами: «Вот Элиас, вот он подходит. Вот теперь я…»

Сердца обоих оглушительно стучат, забыв о своих хозяевах, а онемевшие души впитывают не то, что произносят губы людей. Ольга опирается о ствол и приподымает ногу в башмачке, она смотрит в глаза Элиасу и твердо выговаривает:

— Завяжи мой шнурок, он развязался.

А робкая душа обмирает, слыша, что произнесли губы. Они сказали: завяжи, ты завяжи…

Это было первым настоящим свиданием Ольги и Элиаса. И после него оба чувствовали, что ими руководила чья-то, чужая, воля, только не их собственная. Страсть обдавала влюбленные сердца жаром, как воздух в безоблачный знойный полдень. День был мучительным, ночь бессонной, а утро полным надежд. Что Ольга делала на следующее утро? Раскручивание пружины шло полным ходом: Ольга рассматривала себя в большом зеркале. Она закрыла дверь на крючок и взяла на руки котенка. Его отражение и он сам производили совершенно одинаковое впечатление, так что Ольга налаживала отношения со своим двойником через посредство котенка, равно прижимавшегося к груди той и этой женщины.

И тогда начало происходить кое-что новое. Глядя на явленную в зеркале обнаженную фигуру, Ольгу охватило неведомое ей благоговейное чувство. Она почти не удивилась красоте этой фигуры, беспокойный ток мыслей впервые за все последние дни и ночи словно остановился и стушевался, а на смену ему пришло чувство счастья и покоя. Безотчетным движением она спустила котенка на пол и вернулась снова к отражению. На лице в зеркале было выражение серьезности, и на мгновение Ольге почудилось, что вот так безмятежно и бесстрастно смотрит она на нечто таинственное и удивительное. Как будто извне, из всего поднебесного пространства начали слетаться незримые духи распустившихся цветов и приникать к коже той женщины в зеркале, как слетаются бабочки к цветущему кусту. Именно туда, к той женщине, к той, которая недавно сказала «ты» Элиасу, к той, которая десять лет охраняла свою непорочность, к той, которая упивалась физическим ощущением своего бытия и которая оставалась прежней. К ней, излучавшей уверенное знание: она останется вечно неизменной и недоступной, какие бы сумасбродства ни позволила себе эта женщина по имени Ольга — станет ли она выходить замуж за какого-то Бруниуса или заведет тайный, короткий роман с каким-то молодым юношей… Душа словно вырвалась от женщины, чье имя было Ольга, бросив ее со всеми ее прелестями, и устремилась навстречу той, другой, ставшей видимой благодаря зеркалу.

После этой зеркальной встречи Ольга вдруг стала ровнее и спокойнее, ее внутренняя жизнь хоть и текла прежним порядком, но как бы очистилась. Она была готова встретиться с Элиасом, но случая не искала. Ей было хорошо. Воспоминание о свидании под липой несказанно тешило, оно нанизывалось крохотной жемчужинкой на драгоценную нить душевных опытов, приобретенных в последние недели. Снаружи мерцало и струилось лето — некое лето, — нынешнее лето, творящее походя тысячу мелких и мельчайших событий на одном только малом и малейшем клочке земли за лесом, событий, которые, быть может, стоят того, чтобы посвятить им несколько строк. Ольга все чаще останавливалась перед зеркалом, не удерживая жеста, инстинктивно поправляющего что-то в платье или прическе, какую-нибудь деталь, о которой едва ли оставил бы свидетельство очевидец бытия, но которая, безусловно, имела свою часть в общем впечатлении, как лист в кроне дерева.

Но вот опять открыли боковое окно в доме старой хозяйки. И Ольга направилась прямо к нему. В комнате сидел Элиас. Выражение лица Ольги было такое, словно она готовилась сказать: «Мы с вами знаем, вы и я, что с нами еще что-то случится. Посмотрим! Все равно до тех пор нам не будет покоя. Что ж, пусть все идет, как задумано…»

Вслух она произнесла:

— Пойдем гулять.

Они отправились на прогулку, испытывая то отчаяние, то восторг и умудряясь счастливо избегать житейских разговоров, убийственных для всего живого. Так продолжалось изо дня в день вплоть до Иванова дня. Они не дотрагивались друг до друга, а поскольку души обоих не успели стать бесчувственными в странствиях по миру, то между ними продолжалась самая интенсивная и богатая оттенками, более глубокая и невидимая связь, которая всегда устанавливается, когда двое любых обыкновенных людей встречаются для любого обыкновенного дела. Сознают они это или нет, но они подчиняются заведенным порядкам. Между молодой женщиной и молодым мужчиной эта невидимая связь достигает такого высокого накала и ее признаки настолько расплываются, что бесполезно пытаться проникнуть в них разумом, он не в силах распутать и удержать разом все нити.

…Но тогда, в тот первый воскресный вечер, Элиас еще не был готов к молчаливому сговору с Ольгой; и только благодаря своему живому инстинктивному чувству Ольге удалось ослабить опасное напряжение — и Элиас мгновенно почувствовал себя непринужденно и свободно. А в следующие дни невидимая связь укреплялась естественным образом, хотя во внешних мелких событиях проявлялась сбивчиво и неясно. Но ничего и не требовалось, если могли встречаться глаза, эти благородные чувствилища… Вот так выпевалась мелодия жизни на этом клочке земли, заросшем деревьями и кустарником; и здесь, на этом самом месте, круглился один из закоулков бескрайних дебрей жизни, чем-то похожий и чем-то отличный от всех прочих закоулков… Элиас непринужденно и свободно ходил на свидания к Люйли; он настолько привык целоваться, что уже не видел в этом ничего особенного, но и обходиться без этого еще не мог. Они лежали на полянке и целовались, целовались без конца — но и только. Люйли не противилась и ничего не говорила. И каждая следующая встреча на холме точно повторяла предыдущую, кроме одной — в понедельник, за день до Иванова дня: в этот вечер их свидание получило некоторые дополнительные оттенки. И поскольку все эти свидания никак не касались отношений с Ольгой, то она о них и не догадывалась.

Вокруг Люйли Корке снова воскресенье. Лето словно воображаемое море, через которое каждый год переправляется жизнь, отплывая от весны и устремляясь к осенним берегам. В нынешнее воскресенье совершался выход в открытое море.

А это лето славно еще тем, что неопытная Люйли Корке успела за прошедшие недели поцеловаться несчетное число раз. Последний раз она занималась этим вчера вечером, вернее, ранней ночью, — Элиас снова приходил на холм. Такая жизнь, разумеется, не проходила бесследно. В ее взгляде и повадке появились большая уверенность и свобода, и это ее домашние замечали ежечасно. Если в Корке приходила какая-нибудь кумушка посудачить, Люйли держалась, может быть, чуточку слишком самоуверенно: она сидела за кроснами и, казалось, вовсе не обращала внимания на то, что говорила гостья. А если уважаемая гостья засиживалась, то Люйли с сонным видом оставляла челнок и выходила из дома — прогуляться, чтобы отдохнуть от работы. Дома она иногда вмешивалась в разговор и произносила что-нибудь с таким выражением, словно знала еще кое-что, но говорить не собиралась. Наедине с собой она обычно напевала, и хотя случалось, что Вяйнё или девочки поблизости, она забывала об этом и вела себя, как если б была одна. Все домочадцы, не перемолвясь и словом, догадывались о происходящем. Однажды за едой разговор зашел вообще о женитьбах, замужествах и невзначай помянули Элиаса. В упоминании проскальзывала нота затаенного интереса, какого-то раздражающего прощупывания почвы, что легко различило чуткое ухо в самом тоне произносимых слов. Люйли почла за лучшее встать из-за стола, но, как бы подливая масла в огонь, с улыбкой произнесла, глядя в сторону: