Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Элиас смотрел на дождь, лениво пробуя угадать, чем ему придется заняться в ближайшее время и как сложится его жизнь. Он предвидел, что скоро принужден будет совершить нечто особенное, к чему его подталкивает изнутри стесненное чувство. Человек, поступавший во всех отношениях дурно, притом не случайно, не вдруг, но так, что беда неуклонно и неотвратимо скапливалась и все плотнее окружала его, — такой человек может в конце концов найти удовольствие в самом этом бедственном положении. И в один прекрасный день он может, вооружившись насмешливой ухмылкой и кивая головой, начать любоваться тем, как великолепно устроились злоключения, согласуясь со всеми мельчайшими и ничтожными обстоятельствами. Зрелище просто радует его глаз и, разумеется, нисколько не тревожит. Он говорит вполголоса и с тою же насмешливою улыбкой. — Ну, и каково значенье всего этого, уважаемая госпожа Судьба, или господин Рок, или, быть может, какой-то другой уважаемый господин? Я не совсем понимаю, каким образом уважаемые господа предполагают руководить мной. Но на тот случай, если они все же предполагают, позволю заметить, что сие есть наивнейшее заблуждение. У меня, видите ли, невозможно ничего отнять, потому что мне не принадлежит и не будет принадлежать никакой собственности, обладающей для меня хоть малейшей ценностью. Говорят, что в мире нет ничего абсолютного, однако я знаю одну абсолютную вещь: все, что мне принадлежит, не имеет для меня абсолютно никакой цены. Так что если уважаемые господа все же вознамерятся лишить меня чего-то, что, по их мнению, мне дорого, то это произведет на меня не больше впечатления, чем если они обрушат все громы небесные на вон ту валяющуюся соломинку и заставят ее в один миг пройти через все три состояния материального тела. Мое так называемое счастье и моя, увы, весьма непритязательная личность — вот все мои богатства, которыми могут располагать досточтимые господин Рок и госпожа Судьба. И еще позвольте заметить: для забавы я могу прогуляться к соседу и сказать ему, что он самая мерзкая тварь на земле. И когда я буду произносить эти слова, мой пульс не станет биться чаще, ни на единый миг. И это, заметьте, независимо от того, отвесит ли он мне оплеуху или просто осведомится, «есть ли у меня к нему дело»…

Вот каков ожесточенный несчастьями человек! Он выходит из леса на опушку и начинает бесстрастно рассуждать о том, что видит. — Вон то называют красивым потому-то и потому-то. Но очарование всех этих красот есть просто ребяческий самообман. Всякий сам придумывает их, самой по себе красоты не существует; следовательно, нельзя и определить, что красиво, не составив прежде суждение, что такое красота вообще.

Так прогуливается ожесточенный несчастьями человек, рассуждая сам с собой; потом возвращается, насвистывая, к дому, довольный, ужинает, укладывается отдыхать и прекрасно засыпает, думая: «Вот и славно, порядочная у меня, однако, постель…»

А назавтра все начинается сызнова, и наконец несчастливцу не остается ничего иного, как отправиться прямиком к главному несчастью и, взяв его за бока, прекратить безобразия. Совершенно так же, как непослушного сорванца, чьи надоедливые шалости выходят из всяких границ дозволенного, хватают за ухо, как бы невзначай, не вставая с места, улыбаясь и не обращая внимания на руку, отменно крепко сжимающую ухо, которое после этой процедуры заметно распухает. Восьмилетний страстотерпец на долгое время забывает, как шалить.

Мимоходом заметим, что условия для шалостей и непослушания взрослый все же создает ребенку сам.

Элиас беседовал с матерью. Это бывало редко, и только в исключительных случаях, как теперь, обе стороны придерживались размеренно-спокойного тона; царило некое особое расположение духа. Каждый из двоих старался воспользоваться кажущейся незначительностью разговора, чтобы в несколько грубоватой форме поделиться кое-чем друг с другом. Начал Элиас:

— Наверху в доме с этой свадьбой кутерьма.

— М-м, — ответила старушка.

Пауза.

— А ты пойдешь туда? — спросила она.

— М-м, не знаю.

Пауза, но более продолжительная.

— У меня с невестой отношения не очень-то, — сказал Элиас.

— Чтой-то ты с невестами в плохих отношениях, говорят, у тебя самого невеста есть.

— Вот как, и у меня есть?

— Откуда мне знать, говорят, есть — дочь Корке.

— Ну, и как вам это нравится?

— Мне-то что, мне все едино. Человек сам себе выбирает, на ком жениться, плохо ли, хорошо ли.

— Вот и я так думаю.

Все, разговор окончен.

Элиас вышел на улицу с ощущением странной пустоты в голове. Его сознание в самом деле было притуплено все тем же неразрешенным вопросом, но мысль отказывалась снова подступаться к нему. Он чувствовал, что ходит и глядит по сторонам с таким видом, будто вокруг так же ходят и озираются толпы других, незнакомых людей. Он оглядывал окрестности, как пресыщенный путешественник, попавший в новые места и одинокий в толпе. Куда пойти, как провести день? — Что ж, займемся делом, как бы вдруг решил он и двинулся со двора по дороге на юг.

Дождь перестал, но тучи свисали с неба темно-сизыми клочьями. Южная сторона, обойденная солнцем, возвышалась, как крутой обрыв, и имела обиженное и заплаканное выражение. Восток и север совершенно расчистились и словно отодвинулись, и их настроение совпадало с настроением, царившим над Малкамяки — если смотреть сверху, оно было легкомысленным и бодрым, как у человека, который, едва избегнув опасности, забывает, как в трудную минуту он обращался к Богу… Элиас смотрел на небо и видел его таким, каким прежде не видел никогда. Весь обозреваемый высокий простор был разнообразно-изменчив, как само душевное состояние смотрящего на него человека. Но и снаружи, и внутри было что-то, что знало друг друга издавна, еще прежде встречалось лицом к лицу в некие важные минуты жизни. И поэтому клок тучи мог, напомнив о каком-то мгновении непонятного прошлого, значительно повлиять на нынешнее новое настроение… За спиной Элиаса оставалась высокая усадьба Малкамяки, где дочь новых хозяев Ольга завтра выходила замуж, а впереди, там, где свисали свинцовые тучи, лежало Корке. Притупленное сознание молодого человека покорилось одному чувству, понуждавшему его совершить некий поступок — напрасный, но неизбежный. Выйдя из дома, он как бы случайно наткнулся на мысль о нем и сказал: «Что ж, займемся делом», и вот он шел делать это дело. И пока он шел, небо на его глазах прояснялось. Свинцовая туча вдруг смилостивилась и стала отползать. Солнце было уже недалеко.

Поначалу в душевном настрое путника никаких изменений не происходило. Так он вошел в ельник, пахнущий мокрым мхом, где в любое время года царила одинаковая, ничем не нарушаемая тишина. Его неестественное спокойствие начало расшатываться, едва он вступил в эту благородную тишину и ощутил ее не враждебное, но сочувственное к себе отношение. Ему представлялось, что он подходит к какой-то решающей черте, и он присел на камень у тропинки. Почти мгновенно вся его тревога растворилась в лесном дыхании, как растворяется одна капля отравы в океане. Вся эта равнодушная повадка пресыщенного путешественника исчезла, не оставив следа. Он был один в лесу, он сидел на камне, драгоценные солнечные лучи пробивались сквозь хвою, и в его духовном пространстве звучали приглушенные голоса тысяч старинных скрипок. Словно после будничного дня наступил праздничный вечер. — Ах да, верно, ведь завтра свадьба, та молодая женщина но имени Ольга — она завтра венчается.