Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Невеста спросила у жениха:

— Как тебе нравится Элиас?

— Какой Элиас?

— Малкамяки.

Так невеста спросила жениха о молодом человеке, о котором в вечер помолвки пели куплеты.

И жених ответил:

— Простоват.

Примечательно, что до сего момента они ни словом не обмолвились об этом молодом человеке. Впрочем, их последнее свидание состоялось в самую короткую ночь в комнате Бруниуса по его приезде. Во все последующее время они инстинктивно остерегались касаться этой темы — куплетов Тааве и самого Элиаса. Для Бруниуса эта песня и эта тема были демонстрацией силы окружавшего его враждебного мира, всего того, что не имело с ним ничего общего, но с чем много общего — чудовищно много — имела его невеста, Ольга, которая именно по этой причине особенно раздражающе часто возникала последнее время в его воображении, как будто приглашая и его присоединиться к ним. Для себя, для своего личного отдельного бытия Бруниус не нуждался в этом обществе, но теперь, когда Ольга нераздельно соединилась с ним, и не благодаря обряду венчания, но гораздо глубже, — теперь и вовеки, где бы ни странствовал дух или душа Бруниуса, с ней рядом была и душа Ольги, а значит, тянулось следом и сумеречное наследство: неразрывная связь Ольги с этим враждебным миром, в котором были возможны стихийные, возмущающие порядок события. Бруниус чувствовал себя как бы на привязи, но эта привязь, то есть Ольга, другим концом уходила в неизвестность и там терялась; а значит, она тянула в эту неизвестность и Бруниуса и делала его существование частью чего-то безграничного. Бруниус уже не мог ясно различить, где кончается одно и начинается другое, где граница между ним и враждебным миром, откуда донеслись тогда куплеты и чьим представителем, увиденным вблизи, был Элиас.

Вот почему Бруниусу было особенно неприятно как-либо отзываться об Элиасе, и вот почему, произнеся это слово «простоват», он тотчас почувствовал, что придвинулся неприятно близко к чуждой ему части Ольги и вступил с ней в некие отношения, будто признавая ее равной себе. Все это не замедлило сказаться. Ольга заметила:

— Если б ты знал, как мы тут проводили время… пока тебя не было.

— Отчего же, знаю — из песни, — ответил Бруниус, улыбнувшись.

Это становилось нестерпимым, но, по счастью, Ольга замолкла. К самому Элиасу Бруниус не питал никаких особых чувств, разве что неприятно удивился, заметив его среди гостей. Его даже поразило, что такой человек может присутствовать на его свадьбе среди приглашенных и держаться так вольно и спокойно. У Элиаса и Ольги в прошлом могло быть что угодно, это не затрагивало Бруниуса внутреннего. До нынешнего момента подобные обстоятельства существовали вне его сознания; зато теперь, когда Ольга соединилась с ним, это стало тяготить как досадное, лишнее и непонятно тяжелое, но все же преходящее наследие прошлого. Ибо теперь некоторую, хоть и очень малую, часть Ольги он ощутил своей, вошедшей в его внутреннее существо.

В таком состоянии пребывала жизнь Бруниуса, и такой она продолжится после его исчезновения со свадьбы. Свадьба длится. Но Элиаса у дверей больше не видно.

В зале поет квартет. Весенний гость, судья, ведет басовую партию. Ольга сидит рядом с Бруниусом, но сейчас не помнит о нем, она с удивлением смотрит на судью и слушает его. До сих пор тот ничем не привлекал ее внимания. Но свадебные торжества длятся так долго, что сам свадебный дух давно изжит всеми присутствующими; никто не вспоминает про будни — ни про минувшие, ни про те, что еще ближе — которые грядут. Все словно в дороге, словно путешествуют и медленно поднимаются куда-то, чтобы уже не вернуться вниз. Не вернуться к тому, с чего начали свой путь: к праздничным приготовлениям, к вчерашнему яркому солнцу. Восхождение не всегда было крутым, а после полуночи и вовсе прекратилось: все пребывали там, куда успели добраться. Собираясь вместе, люди становятся массой, обладающей одним примечательным свойством: едва в нее попадает неуловимое, таинственное и невидимое бродильное вещество, как рождается праздник; так бродит вино. Настроение подымается легкими приятными пузырьками.

Длится неспешное полное мгновение. Бас судьи льется словно сам собой, словно не ведая, что его слушают. Певцы как будто отстраненно хранят молчание, и окружающее их собрание людей тоже затихает под звуки песни, сулящей покой и безопасность. Окутывающее, клонящееся к осени посреди залитого лунным светом края, длится это мгновение. И человек, Ольга, сидит и смотрит на поющего судью, но не на его знакомый, траченный жизнью внешний облик, внутренним оком она прозревает нечто такое, что не в силах объяснить и облечь в какую-либо форму. И это невыразимое нечто вливается вместе с музыкой в ее существо, в те пределы, которым нет имени. И воображение может радостно и покойно пребывать во всяком явлении жизни, повсюду. Ничто совершенное или собирающееся свершиться недурно, хотя инстинктивное чувство иногда нашептывает другое. Но это не дурно, потому что принадлежит тому, чему принадлежит все; тому, что она не в силах объяснить, но что она прозревает и в этом знакомом поющем судье. Взгляд ее словно забывает подняться на судью, а внутренний взор смотрит мимо, сквозь — на то, чему принадлежит все: и этот долгий рассказ, и свадьба с Бруниусом, и Элиас…

Мгновение с песней было еще одним крохотным восхождением, высшей точкой, которой достигли на этой свадьбе. Затем снова очень тихо и медленно вступил вальс, и в просверках между тактами напомнила о себе близость утра. Гости еще не начинали разъезжаться; на минуту отлучилась невеста, но на это никто не обратил внимания. Невеста незамеченной проскользнула куда-то в дальнюю комнату, не освоенную гостями, где было темно и где домашний, не подходящий для залы дух справлял собственное торжество. Попасть на него можно было не прямо, но лишь перейдя лежащую за окном на земле четкую границу между густой тенью дома и лунным светом. Вот сюда-то незамеченной и проскользнула Ольга, прежде чем так неожиданно и неуместно, с одурманенным сознанием отправиться в дом старой хозяйки, где сидел Элиас…

В дом старой хозяйки, в горницу, доносился шум танцев из верхнего дома, но разобрать, что именно играли, было трудно. Кажется, польку.

Элиас сидел в темноте на диване, смотрел в окно и видел только белое праздничное сияние. Он переживал примерно то же, что недавно и Ольга, слушавшая пение мужского квартета в ярко освещенной зале. С Элиасом произошло вот что. Наглядевшись — куда пристальней, чем позволяли приличия, — на невесту и жениха, он потихоньку удалился из праздничной залы и отправился вниз к дому. По пути он кинул взгляд на толпу зевак и среди прочих увидел Вяйнё Корке, брата Люйли… Вяйнё был в праздничной одежде; сам Элиас был в парадном костюме с открытой белой грудью. Они тотчас заметили друг друга, но настоящее положение не располагало к обмену взглядами и тем более приветствиями. Вяйнё здесь было не место… Элиас постарался произвести на стоящих впечатление человека, отлучившегося со свадьбы, — он шел к матери по некоему, не касающемуся их делу, которое им, зевакам, все равно не понять.