Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Наоборот, последствия того мига ощущались и сразу же, с самого начала, и еще весьма долго. И старый хозяин вскоре заметил, как обстоит дело. Из лучших побуждений он старался делать вид, будто ничего не происходит, но юная любовь, подобная этой, еще не успев привести ни к каким поступкам, уже наполняет дом странным трепетом. Он исходит от каждого слова и движения влюбленных, даже от их молчания. Тогда и пустяк вроде песенки, вообще-то весьма безобидно напеваемой себе под нос, может выглядеть большим буйством. Но хозяин Салмелуса не умел ясно и просто представлять себе вещи, чуждые его характеру. К тому же он тогда все еще думал о том, как со смертью хозяйки изменились здесь жизнь и быт, что многие утраты оказались невосполненными или стремились восполниться странным образом. Хозяин Салмелуса неприятно вздрогнул, наткнувшись мыслью на противнейшую из противных мелочей: девчонка-то — бедная служанка. «Нет, не то, я не об этом…» И ему показалось, словно обстоятельство, о котором он подумал, придало облику девушки какую-то незнакомую гордую черту. Но старик инстинктивно почувствовал в этих мелочах нечто иное — какие-то первые гримасы приближающейся насмешки судьбы. Незаметно вместо старого знакомого пути под ногами оказалась ненадежная почва. Если так пойдет и дальше, ночь наступит прежде, чем отыщется дорога — если вообще она отыщется.

И как-то внезапно старый хозяин заметил, что после смерти хозяйки в доме ничего не изменилось. Как же можно было так справляться с делами? Это же выглядело, словно та, кого проводили весной, не имела никакого значения. Размышляя у себя в комнате, хозяин чувствовал то, чего не хотел бы чувствовать: где-то там сейчас какая-то дурацкая природная сила пульсирует в двух сердцах, по сути дела невинных. И именно потому, что они столь невинны, их ждет тем более суровая участь. Хозяин размышлял, уставившись на темные августовские ольшаники и скошенные луга. «Надо позвать сюда Мартту. Может быть, удастся немного уравновесить одно изменение другим».

Он написал сестре письмо и в тот же вечер понес его на почту. Там он и сам получил письмо — приглашение на свадьбу, далеко, в третью отсюда волость. Вернувшись домой в сумерках, он сказал сыну: «Отправиться туда придется, похоже, тебе, мне это, чувствую, не по силам».

Куста согласился, даже с радостью. Ему было теперь очень легко отправиться в путь по такому веселому делу. При отъезде взгляды с обеих сторон давали истовые заверения, так что на свадьбу Куста Салмелус прибыл в светлом настроении и выглядел представительно.

На свадьбе он чувствовал себя очень бодро. Ощущение счастья сохранилось, увеличенное разлукой, оно заполняло сознание, и, возвращаясь домой, последнюю часть дороги он шел пешком во власти наинежнейших чувств. Ноги сами несли его вперед, и впереди, казалось, нет никаких трудностей. И удача сопутствовала ему, ибо в одном месте какая-то баба, выйдя из избы, вполне буднично подошла к изгороди, отделявшей двор от дороги, и запросто заговорила с Кустой. А он и не спешил в этот спокойный предвечерний миг, возвращаясь домой из гостей, и хотя ничего не спрашивал, услыхал от нее кое-что. В Салмелус, дескать, приехала сестра хозяина, чтобы вести дом, и сразу же сказала, что двух женщин там не требуется, раз она взялась хозяйничать, и в первый же день учинила Хильме разнос. На что хозяин предложил Хильме начать подыскивать себе новое место. И Хильма, стало быть, теперь у себя дома, в глуши.

— Ах так, ну что ж, всего хорошего.

— До свидания, до свидания.

Куста ничуть не обдумывал услышанное, пока не удалился от избы. Он не оглядывался, а потому и не заметил, как девчонка из той же избы крадется за ним; увидав, что он свернул на лесную дорогу, она стреканула обратно. Лишь там, на лесной дороге, ведущей к бедняцкому двору семейства Хильмы, он присел на обочине передохнуть и с наслаждением предался чувствам, которые в последние дни еще больше разрослись в его душе и, казалось, становятся теперь все ярче и ярче. Ничего, кроме деревьев, кроме леса вокруг, он не видел, и ничто не представлялось ему в тот миг более далеким, чем то, что он хозяин какого-то дома, нынче и в будущем. Погостив на свадьбе, он расслабился, и с этим легко соединилась детская беззаботность, которая, похоже, еще никогда не исчезала. Он ведь знал Хильму с детских лет — он фактически возвращался домой из куда более долгого пути, чем поездка на свадьбу. Безветренная теплая погода придавала наступающему вечеру ощущение довольства и покоя. Кусте виделось, что не скоро еще, когда-нибудь ночью пойдет он обратно в Салмелус, в свою комнату. Так же виделись в его детском представлении предстоящие времена долгими и прекрасными. Юноша любил свою комнату, потому что она так охотно ждала его.

Довольство жизнью сделалось неловким в тот миг, когда стала видна та самая избушка. Был-то будничный летний день, но в последнее время чего только не происходило. И не было обычным, чтобы единственный сын Салмелусов вот так, в праздничной одежде, шагал в этих местах. Дорога и лес вокруг, казалось, с изумлением глядели на приближающегося гостя, но лицо хозяйки избушки выказывало какое-то предвкушаемое удовольствие: так же, как и у той бабы, заговорившей с Кустой давеча. Хильмы, к счастью, в домишке не оказалось.

— Услыхал я, возвращаясь домой, что Хильма ушла от нас, вот и свернул, чтобы заглянуть сюда.

— Известное дело, двум хозяйкам в доме не ужиться, — хитровато ответила мать Хильмы, готовя гостю ржаной кофе.

— Хильмы, что ли, и дома-то нет?

— Уж не напрасно ли шли.

— Да там она, в пекарне, — сорвалось с языка у младшей сестренки.

Когда Куста спустился с крыльца избы и, улыбаясь, спокойно пошел через двор к пекарне, его не покидало ощущение, будто он побывал у завистливых соседей.

Пекарня была маленьким старым строением, и из ее окошка был виден лишь хмельник да часть поля и озера между хмельником и пекарней, и ничего больше. Там, в зеленоватой полутьме низенькой постройки, он нашел Хильму. Это бы та же девушка, что сидела однажды на веранде людской Салмелуса, и, однако же, не та. Здесь она была в своей среде, грудь дышала, не стесняемая страхом, легкая застенчивость казалась тут прелестной. Их любовь, не нашедшая выражения до сих пор ни в слове, ни в деле, проявилась этой ночью и в том, и в другом… Куста Салмелус, позднее отец Сильи, улыбаясь, шел по всем тропинкам и дорогам своей жизни.

С тех пор минули десятилетия — достаточно времени, чтобы позабылись все такие детали — особенно если учесть, что лишь гораздо позже в Салмелусе произошли события, считающиеся в здешних местах, впрочем, как и всюду, главными, ибо касаются дома и другого имущества… Но в ту осень и этого было достаточно, чтобы не давать покоя всем тем людишкам, которые на своих бедных землях там, за многими поворотами дорог, жили одним лишь обыденным. А этот случай делала необычным подоплека происходящего — дом, земля и другое имущество. Сплетниц выводило из себя, что им собственно нечего было сказать на сей счет. Они находились и противном, предвещавшем недоброе замешательстве; слепо угнездившиеся в их подсознании жизненные установки казались оскорбленными. Если бы вечно мурлыкающий что-то себе под нос и улыбающийся сын владельцев состоятельного имения проник ночью к дочке из бедного семейства, то это явилось бы не столь уж необычным происшествием, просто оживило бы захолустную жизнь. И всегда интересно, сколько удастся содрать с владельцев имения на прокорм ребенка. Если повезет, могут согласиться платить совершенно без счета, лишь бы дело не получило слишком большой огласки. Но такое неприменимо к Кусте Салмелусу: тут бабий нюх действовал безошибочно. Впрочем, события той поры давно уже забыты. Баб-сплетниц одну за другой, навеки замолчавших, уже давно препроводили из их захолустных хуторов в село на церковный погост и там забыли наглухо в заросших травой рядах могил. Даже если еще и найдется кто знающий, что покойная жена этого покойного хозяина Салмелуса была дочкой бедняков из такой-то хижины, настоящего, кипящего страстями разговора эта история уже не вызовет.