Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады

— Прощенья просим, — сказал он, — но это место британского солдата.

Слова его поддержали и пояснили сразу несколько голосов. Речь шла об одном из героев армии Веллингтона, раненном в битве у Роландова холма. Он был правой рукой Колборна. Коротко говоря, оказалось, что этот славный вояка служил чуть ли не во всех корпусах и под командой чуть ли не всех генералов, сколько их было на Пиренейском полуострове. Я, разумеется, принес свои извинения. Я ведь о том не знал. Провалиться мне на этом месте, конечно, солдат имеет право на все, что только есть лучшего в Англии. И, выразив таким образом свои чувства, принятые громкими рукоплесканиями, я примостился на краешке лавки и в надежде на развлечение стал ждать самого героя. Он оказался, разумеется, рядовым. Я говорю «разумеется», ибо ни один офицер не мог бы завоевать столь всеобщее признание. Его ранило перед сражением у Сан-Себастьяна, и он все еще носил руку на перевязи. Но что было для него много хуже — каждый из присутствующих уже успел поднести ему стаканчик. Когда, встреченный восторженными кликами своих поклонников, — он, спотыкаясь, ввалился в зал, его честная физиономия пылала, словно в лихорадке, а глаза совсем остекленели и даже малость косили.

Спустя две минуты я уже снова шагал по темному большаку. Чтобы объяснить столь внезапное бегство, мне придется обременить читателя воспоминаниями о моей службе в армии.

Однажды ночью в Кастилии я лежал в пикете. Враг был совсем рядом; мы получили обычные в таких случаях приказания: не курить, не зажигать огня, не разговаривать. Обе армии затаились, как мыши. И тут я увидел, что английский часовой напротив меня подает мне сигнал, поднимая над головой мушкет. Я отвечал таким же сигналом, и мы оба поползли к высохшему руслу реки, которое разделяло неприятельские армии. Парень хотел вина; у нас его был изрядный запас, а у неприятеля ни капли. Англичанин дал мне денег, а я, как было заведено, оставил ему в залог свой мушкет и пополз к маркитанту. Вернулся я с мехом вина, а парня моего и след простыл. Черт дернул какого-то беспокойного английского офицера отвести аванпосты подальше. Положение у меня было аховое: жди теперь насмешек, а там и кары. Наши офицеры, как я понимаю, смотрели сквозь пальцы на подобный обмен любезностями, но, уж конечно, они не посмотрят сквозь пальцы на столь тяжкий проступок, или, вернее сказать, на такое обидное невезение. И вот, вообразите, как я ползал впотьмах по кастильским полям, нагруженный ненужным мне мехом вина, не представляя, где же искать мой мушкет и зная лишь, что он в руках какого-то солдата из армии лорда Веллингтона. Однако то ли мой англичанин оказался на редкость честным малым, то ли уж очень ему хотелось выпить, но, так или иначе, он в конце концов ухитрился дать мне знать, где его теперь найти. Так вот, раненый герой из дургамского трактира и оказался тем самым английским часовым, и будь он не так пьян или не поспеши я оттуда убраться, на том бы и закончилось раньше времени путешествие мсье де Сент-Ива.

Должно быть, случай этот меня отрезвил; более того, он разбудил во мне дух непокорства, и, презрев холод, тьму, страх перед разбойниками и грабителями, я решил не останавливаться до самого утра. Это счастливое решение позволило мне увидеть один из тех словно бы незначительных обычаев, которые сразу же раскрывают нечто важное в духе страны и выносят ей приговор. Около полуночи я заметил далеко впереди свет множества факелов; несколько времени спустя я уже слышал скрип колес и медленную поступь множества ног, а вскорости и сам присоединился к задним рядам убогой, молчаливой и мрачной процессии, какую можно увидеть разве что в дурном сне. Не менее сотни людей с горящими факелами молчаливо брели по дороге; посреди толпы двигалась повозка, а в ней, на покатом помосте, мертвое тело — герой сего мрачного торжества, тот, на чье погребение мы направлялись в столь необычный час. То был с виду самый обыкновенный простолюдин, лет шестидесяти, худо одетый, горло у него было перерезано и ворот рубахи распахнут, словно для того, чтобы рана была видней. Синие штаны и коричневые носки завершали, если позволено так выразиться о мертвеце, его наряд. Он был похож на чудовищную восковую фигуру. В мятущемся свете факелов он словно бы гримасничал, корчил нам рожи, хмурился, и минутами казалось, вот-вот заговорит. Повозка с этим жалким и скорбным грузом, окруженная молчаливой свитой и пылающими факелами, скрипя, двигалась по большаку, и я следовал за нею в удивлении, которое скоро сменилось ужасом. Достигнув перекрестка, процессия остановилась, и, когда факельщики выстроились вдоль живой изгороди, мне открылась могила, вырытая при дороге, и куча негашеной извести, наваленная в канаве. Повозку подали к самому краю, тело грубо и непочтительно скинули с помоста в могилу. Заостренный кол служил ему до сих пор подушкой. Теперь кол вытащили, несколько добровольцев установили его на место и какой-то малый забил его прямо в грудь мертвеца тяжелым деревянным молотом (стук этот и доныне преследует меня по ночам). Яму засыпали негашеной известью, и свидетели, словно бы освободившись от гнетущей тяжести, вдруг все разом стали приглушенно переговариваться.

Сорочка моя прилипла к телу, сердце замирало, и язык не сразу мне повиновался.

— Прошу прощения, — трудно переводя дыхание, обратился я к одному из стоявших поблизости. — Что тут происходит? В чем он провинился? Разве такое позволено?

— Видали! Да откуда ты взялся? — отвечал тот.

— Я путешественник, сэр, — объяснил я, — и никогда не бывал в здешних краях. Я сбился с дороги, увидал ваши факелы и случайно стал свидетелем этой... этой невероятной сцены. Кто таков был покойник?

— Самоубийца, — услыхал я в ответ. — Да чего там, дурной он был человек, наш Джонни Грин.

Оказалось, то был негодяй, который совершил не одно варварское убийство, а когда наконец понял, что его вот-вот изобличат, наложил на себя руки. И этот ночной кошмар на перекрестке — обычное по законам Англии наказание за поступок, который римляне почитали добродетелью! С той поры всякий раз, когда какой-нибудь англичанин начинает болтать о цивилизованности своей нации (а они, надо сказать, весьма часто этим грешат), я слышу мерные удары деревянного молота, вижу толпу факельщиков вокруг могилы, втайне улыбаюсь, сознавая свое превосходство, и для успокоения отпиваю глоток коньяку.

Должно быть, в конце следующего перехода, ибо помню, что спать лег с петухами, я попал в хорошую старомодную гостиницу, которыми славится Англия, и был препоручен заботам поистине премиленькой горничной. Пока она прислуживала мне за столом да грела постель громаднейшей медной грелкой, едва ли не объемистей ее самой, мы очень приятно с нею поболтали; она была столь же бойка на язык, как и миловидна, и, когда я шутил с нею, не оставалась в долгу. Уж не знаю, что тому причиной (разве что ее дерзкие глазки), но только я сделал ее своей наперсницей, поведал ей, что питаю нежные чувства к молодой девице, которая живет в Шотландии, и красотка пыталась подбодрить меня сочувственными речами, уснащая их, впрочем, цветами грубоватого деревенского остроумия. Пока я почивал, у гостиницы остановилась почтовая карета, державшая путь с севера на юг; кто-то из пассажиров позабыл на столе экземпляр «Эдинбургского вестника», и на другое утро моя красотка горничная подала мне эту газету вместе с завтраком, присовокупив, что тут есть кое-какие известия от моей возлюбленной. Я жадно схватил газету, надеясь прочесть что-либо о нашем побеге, но был разочарован и уже собрался ее отложить, как вдруг взор мой упал на заметку, которая прямо касалась меня. Фэй попал в больницу в очень тяжелом состоянии, и были выданы ордера на арест Сима и Кэндлиша. Оба они в свое время обошлись со мною как верные друзья, и в этой постигшей их беде я должен показать себя по меньшей мере столь же верным другом. Допустим, визит мой к дядюшке увенчается успехом, и у меня вновь появятся деньги. В этом случае я немедленно возвращаюсь в Эдинбург, вручаю обоих попечению хорошего адвоката и ожидаю дальнейших событий. Так легко и просто я в мыслях разрешил задачу, которая на поверку оказалась весьма трудной. Кэндлиш и Сим были в своем роде очень славные люди, и я искренне верю, что, даже не будь у меня на уме ничего другого, я все равно не пожалел бы усилий, чтобы выручить их из беды. Но, сказать по правде, все мои помыслы были заняты кое-чем иным, и, узнав об их несчастье, я чуть ли не обрадовался. Нет худа без добра, и, уж конечно, я радовался любому обстоятельству, которое могло вновь привести меня в Эдинбург, к Флоре. С этой минуты я стал тешить себя воображаемыми сценами и разговорами, в которых мне неизменно удавалось привести в замешательство тетушку, обворожить Рональда и, то блистая остроумием, то на чувствительный лад, объявить о своей любви и получить заверения во взаимности. Благодаря этим воображаемым объяснениям решимость моя час от часу крепла, и под конец в душе моей воздвиглась такая гора упорства, что разрушить ее могло разве только землетрясение.