Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады

— Pardonnez-moi, monsieur le commandant, mais c'est pour monsieur, [22] Простите, господин майор, но я рассказываю не вам, а тому господину (франц.) . — отвечал полковник. — Мсье еще не слыхал об этом случае, и он так добр, что сам хочет послушать.

Однако в самом скором времени он начал терять нить повествования и наконец сказал:

— Qué que j’ai? Je m’embrouille! Suffit: s’m’a la donné, et Berthe en était bien contente. [23] Что это со мной? Я совсем запутался... Ничего, главное — я его получил, и моя Берта была очень довольна (франц.) .

Эти слова поразили меня — словно опустился занавес или затворились двери склепа.

Чуть погодя он и в самом деле уснул младенчески спокойным сном, из которого тихо перешел в небытие. В это время я как раз поддерживал его, но ничего не заметил, — он только чуть вытянулся — такая легкая смерть была дарована этому страдальцу. Лишь вечером на привале мы с майором обнаружили, что вместо третьего спутника нас сопровождают его бренные останки. Той ночью мы стащили лопату на ближайшем поле — кажется, где-то близ Маркет-Босуорта — и, отъехав еще немного, со слезами и молитвами, при свете фонаря, который держал Кинг, схоронили старого солдата империи в роще молодых дубков.

Не знай мы, что есть еще иной мир, мы бы непременно его выдумали: слишком горькие часы выпадают человеку в недолгий срок, отпущенный ему на земле!

Что до майора, я давно уже его простил. Он принес скорбную весть несчастной дочери полковника; сделал он это, как я слышал, со всей возможной мягкостью; да и в самом деле, кто бы мог передать подобное известие без слез! Ему тоже недолго осталось мучиться в земной юдоли, а так как мне не за что особенно его расхваливать, я умолчу об его имени. И полковника тоже называть — не стану, ибо он нарушил слово офицера. Requiescat. [24] Да почиет в мире (лат.) .

Я уже говорил, что кормились мы обыкновенно в плохоньких придорожных гостиницах, известных Кингу. Всякий день мы рисковали головой и ради ломтя хлеба ставили на карту свою жизнь. Иногда, чтобы несколько уменьшить опасность, мы вылезали из повозки еще загодя, не доехав до гостиницы, заходили в нее поодиночке, и каждый заказывал, что ему вздумается, словно мы вовсе не были знакомы друг с другом. Таким же манером мы и уходили и встречались в заранее условленном месте, где-нибудь в полумиле от гостиницы, где нас уже поджидала наша повозка. Полковник и майор знали по-английски всего-то несколько слов, а об их выговоре и подумать страшно. Однако и этого хватало, чтобы заказать ветчину и какое-либо питье, а после потребовать счет; и, сказать по правде, в этих трактирах и гостиницах ни у кого не было охоты, да и знаний, чтобы обращать внимание на чью-то не слишком правильную речь.

Часов в десять вечера мучительный голод и холод привели нас в какой-то трактир на Бедфордширской равнине, неподалеку от Бедфорда. В кухне расположился длинный, тощий субъект лет сорока, весь в черном, лицо его сразу бросалось в глаза. Он сидел на скамье у очага и курил длинную-предлинную глиняную трубку. Шляпа его и парик, висели позади на крючке, он был совершенно лыс и глядел проницательно, испытующе и недоверчиво. Смотрел он на всех свысока, явно полагая себя светским человеком, очутившимся среди неотесанной деревенщины, и отчаянно задирал нос — как выяснилось позднее, что называется, по долгу службы, ибо оказался секретарем некоего адвоката. Я взял на себя самую неблагодарную роль: явился последним; когда я переступил порог, майор сидел за боковым столиком и перед ним уже стояли какие-то блюда. Шел, видно, общий разговор, и я тотчас почувствовал, что атмосфера накалена. У майора в лице читалось волнение, у конторщика — торжество, а трое или четверо крестьян в холщовых рубахах (они разместились у очага и играли в этом представлении роль хора) не замечали, что трубки их погасли.

— Мое почтение, сэр, — обратился ко мне адвокатский конторщик.

— И мое вам, сэр, — отвечал я.

— Этот, пожалуй, подойдет, — подмигнув крестьянам, заявил конторщик, и едва я заказал ужин, вновь заговорил со мной: — Прошу прощения, сэр, куда держите путь?

— Я не из тех, сэр, кто на людях распространяется о причинах и цели своего путешествия.

— Хороший ответ, — сказал он, — и отличное правило. Вы, случаем, не говорите по-французски, сэр?

— Нет, сэр, к сожалению, не говорю, — отвечал я. — Вот немного по-испански — это пожалуйста.

— Но, быть может, вы сумеете признать французский выговор? — спросил конторщик.

— А как же! — воскликнул я. — Французский выговор? Да я с первых же десяти слов отличу француза.

— Тогда вот вам загадка! — сказал он. — У меня самого, нет ни малейших сомнений, но кое-кто из здесь присутствующих еще себе этого не уяснил. Недостаток образования, знаете ли. А я смело скажу, что без достаточного образования и шагу толком ступить нельзя.

И он обратился к майору, у которого буквально, кусок застрял в горле.

— Итак, сэр, — сказал ему конторщик, — я бы желал иметь удовольствие также услыхать ваш голос. Куда, вы сказали, вы направляетесь?

— Я направляюсь в Лондон, сэр, — отвечал майор.

Я едва не швырнул в него тарелкой: надо же быть таким ослом, такой бестолочью, чтобы не выговорить правильно двух слов на чужом языке, когда это всего важней.

— Ну, что скажете? — спросил меня конторщик. — Это ли не французский выговор?

— Боже милостивый! — воскликнул я, вскочив, словно только теперь признал старого знакомца. — Да неужто это вы, мистер Дюбуа? Кто бы мог подумать, что мне доведется встретить вас так далеко от дома? — Говоря все это, я горячо пожимал руку майору, а затем, повернувшись к нашему мучителю, произнес:

— О сэр, можете быть совершенно спокойны! Он безупречно честный малый, мой бывший сосед, мы с ним жили рядом в Карлайле.

Я думал, конторщик этим удовольствуется; не тут-то было!

— Но он все-таки француз? — не отставал упрямец.

— Ну да, конечно! — отвечал я. — Он из французских эмигрантов! Он не имеет ничего общего с шайкой Буонапарте. Ручаюсь, что по части политики он не уступит вам в благонадежности.

— Мне только немного странно, — спокойно произнес конторщик, — что сам мистер Дюбуа это отрицал.

Я принял удар и даже ухом не повел, но в душе потрясен был чрезвычайно и в следующей же фразе умудрился допустить ошибку в языке, что случалось со мною крайне редко. Все эти месяцы моя свобода и самая жизнь зависели от того, насколько бегло я изъясняюсь по-английски, и если в кои-то веки я оговорился, мне нет надобности подробно объяснять, в чем именно состояла моя ошибка. Довольно сказать, что оговорка была самая пустячная и в девяноста девяти случаях из ста сошла бы мне с рук. Но сей страж закона немедля ее заметил, словно был учителем языка.