Жорж Санд - Волынщики [современная орфография]

— Не знаю, — отвечал я. — Спроси лучше у Божьей травки, довольна ли она, когда на нее светит солнышко?

— Ого! Да ты, кажется, выучился балясы точить. Только ты напрасно их тратишь на меня: я не знаю толку в таких речах и не умею на них отвечать.

— Да и я знаю в них толку не больше тебя. Я хотел только сказать, что, по-моему, на свете нет ничего лучше и отраднее такого зрелища. Разве не радостно видеть молодую девушку, которая с таким удовольствием потешает малого ребенка?

— Что же тут особенного? — сказала Теренция. — Глядя на этого ребенка и слушая его болтовню, я как будто начинаю понимать назначение женщины. Но ведь не всегда можем мы выбирать себе судьбу: я должна вести жизнь одинокую и бродячую, потому что Бог назначил меня быть опорой и утешением моего родителя. Я не жалуюсь и не желаю другой жизни, но понимаю, что приятно жить иначе и нахожу, что Брюлете сладко и отрадно ухаживать за малюткой, чей бы он ни был. Мне никогда не случалось еще испытывать такого чудесного удовольствия, и я рада случаю им воспользоваться. С таким ребенком, право, никогда не соскучишься. Я никак не полагала, что в такой крошке может быть столько ума.

— А ведь всем этим он обязан Брюлете. Многое нужно было переделать в нем, чтобы сделать из него милого ребенка, тогда как есть дети, которые от природы бывают уже такими.

— Это удивительно, — сказала Теренция. — Если есть дети еще милее, то жить с ними — просто рай!.. Ну теперь, кажется, мы наговорились, Тьенне. Уходи отсюда. Пожалуй, еще за тобой придут. Потащат и меня, а мне, признаюсь откровенно, ужасно этого не хочется. Я устала маленько и до смерти буду рада, если меня оставят в покое.

Нечего было делать: я ушел, взволнованный и переполненный мыслью об этой девушке.

Не одна только дивная красота Теренции наводняла мою душу — нет, не одна только красота, а еще что-то такое, что заставляло меня предпочитать ее всем на свете. Я удивлялся, как мог я только любить Брюлету, которая так мало на нее походила. Мне казалось, что Теренция слишком уж откровенна, а Брюлета слишком хитра и тонка. Брюлета, по-моему, была в сто раз милее. У нее всегда было в запасе ласковое слово для друзей. Она умела удержать их при себе, раздавая им приказания, которыми молодежь так гордится, полагая, что без нее нельзя обойтись. Теренция, напротив, прямо говорила, что вы ей не нужны и как будто удивлялась и скучала, когда на нее обращали внимание. Обе они, впрочем, знали себе цену, но Брюлета всячески старалась дать вам это почувствовать, тогда как Теренция требовала от вас только должного уважения и сама платила вам тем же. Не знаю почему, только это зерно гордости, глубоко зарытое в душу, казалось мне приманкой, привлекавшей меня и в то же время пугавшей.

Когда я пришел, праздник был в полном разгаре. Брюлета порхала как бабочка в руках Гюриеля. Лица их горели таким огнем, она была в таком душевном упоении, а он сиял таким счастием, что они не видели и не слышали, что вокруг них делалось. Музыка уносила их, но они, я думаю, не чувствовали земли под ногами и были в упоении. У танцующих всегда на уме или любовь, или какие-нибудь замыслы, а потому не удивительно, что на них никто не обращал особенного внимания. Там было столько вина, шуму, пыли, песен и смеха, что вечер наступил прежде, чем собранию пришло в голову узнать, отчего тот или другой так веселится.

Брюлета остановилась только на минутку, узнать, что делает Шарло и отчего Теренция не пришла. Она была совершенно успокоена моим ответом, тем более что Гюриель не дал мне распространиться насчет поведения ее питомца.

Мне не хотелось танцевать, потому что я не мог найти ни одной девушки себе по вкусу, хотя там было много хорошеньких. Ни одна из них не походила на Теренцию, а Теренция не выходила у меня из головы. Я уселся в уголок и принялся смотреть на Гюриеля, чтобы потом рассказать Теренции, если она станет меня спрашивать. Гюриель совершенно забыл свое горе и был счастлив как ребенок. Он был под пару Брюлете, потому что при случае любил поплясать и повеселиться не меньше нее и далеко превосходил всех наших парней в том отношении, что танцевал без отдыху и устали. Всем и каждому известно, что в танцах женщины уходят какого угодно мужчину. Им это нипочем, тогда как мы изнемогаем от жара и жажды. Гюриель не дотрагивался до угощений, ничего не ел, не пил и как будто дал себе клятву вдоволь повеселить Брюлету, зная, что она более всего любит танцы. Но я видел очень хорошо, что он сам не меньше нее наслаждается и опрыгал бы весь свет на одной ножке, если бы Брюлета согласилась только последовать за ним.

Наконец, видя, что Брюлета всем отказывает, гости заметили, что она слишком уж благосклонна к Гюриелю. Там и сям за столами начали об этом поговаривать. Нужно вам сказать, что Брюлета вовсе не предполагала так веселиться и давным-давно смотрела с презрением на всех окрестных парней, слишком много дававших волю языку, а потому не надела самого хорошего платья. И так как там было много девушек, пышно разраженных, то она не произвела такого впечатления, как прежде. Но когда она растанцевалась и оживилась, то все поневоле должны были согласиться, что никто не мог с ней сравниться красотой. Люди, не знавшие ее, стали спрашивать о ней у ее знакомых, из которых одни отзывались о ней дурно, а другие хорошо.

Желая узнать всю правду, я стал прислушиваться, не показывая виду, что знаю Брюлету и что она мне родственница. Тогда я услышал повторение прежних толков про подкидыша, про Жозефа и погонщика. Некоторые уверяли, что виной этому вовсе не Жозеф, а высокий парень, который целый вечер ухаживает за ней и так уверен в себе, что никого к ней не подпускает.

— Прекрасно сделал, — сказал кто-то, — что пришел поправить свою вину: лучше поздно, чем никогда!

— У нее губа-то не дура, — подхватил другой. — Парень-то молодец собой и, кажется, добрый малый.

— Что ни говори, — прибавил третий, — а они составят славную парочку, и когда священник благословит их, то заживут своим домком не хуже всякого другого.

Между тем моя тетка подозвала Гюриеля и, подведя его во мне, сказала ему:

— Я хочу, чтоб ты выпил чарку вина за мое здоровье. У меня душа радуется, глядя, как ты танцуешь и как веселишь и одушевляешь всех моих гостей.

Гюриелю не хотелось даже и на минуту отойти от Брюлеты, но хозяйка требовала этого непременно, и отказать ей в этой учтивости он не мог.

Они сели на конце стола друг против друга и поставили между собой свечку. Моя тетка Маргитон была, как я вам уже сказал, женщина маленького роста, но такая умница, что просто чудо. Лицо у нее было преуморительное, белое и свежее, хотя ей было лет за пятьдесят, и родила она, я думаю, детей человек четырнадцать. В жизнь мою я ни у кого не видал такого длинного носа и таких крошечных глазок — точно как будто бы просверлили их буравом. Но эти маленькие глазки были такие живые и лукавые, что как взглянешь на них, бывало, так и начнешь смеяться и болтать как сорока.