Кальман Миксат - Том 2. Повести

— Ну, как дела, старина? — вновь и вновь спрашивал Коловотки чуть не каждый день.

— Положись на время, — твердил в ответ Апро.

И время, действительно, помогало, только в обратном смысле, а именно: Коловотки все более и более влюблялся в девушку. Это была уже не любовь, а какая-то лихорадка, смешанная с ревностью.

Его целиком захватило это чувство. У него стало больше глаз, чем у Аргуса; он подозревал каждого, кто хотя бы заговаривал с Катицей: нарядных господ, приходивших к Апро снимать мерку и старавшихся поболтать с девушкой, парней-подмастерьев, работавших в глубине мастерской, гимназистов, лизавших мед снаружи, через стекло витрины; он подозревал даже тетушку Мали, которая часто забирала Кати с собой, — Коловотки буквально пронзал ее взглядом: а вдруг тетушка Мали — это тоже какой-нибудь ухажер, переодетый в женское платье (кстати, последняя догадка отнюдь не была вздорной, так как под носом тетушки Мали действительно росли небольшие усики).

Он примечал все признаки и строил из них мостки либо в рай, либо в ад. То эти признаки говорили за то, что девушка ко всем безразлична, а иногда ему даже казалось, что ее взгляд ласково останавливался на нем (то есть на Коловотки); в другой раз он читал в этом взгляде ненависть. Вздорный математик — любовь: признаки, слагаемые ею, всякий раз дают разные результаты, в зависимости от настроения.

Как было спокойно у него на душе, когда Кати сидела за швейной машинкой, вшивая подкладку в туфли! Машинка стучала однотонно, без перебоев, как пульс здорового человека. Молодые господа приходили, уходили, а машинка все так же стрекотала.

В таких случаях Коловотки даже не оборачивался. Все было в порядке. И машинка говорила: «Ничего неприятного нет».

Девушка обычно была печальной, она уже не пела во время работы, как бывало, и не смеялась, услышав какую-нибудь шутку. С опущенными глазами она сидела за работой, бледная и увядшая, словно больная. Какое же у нее могло быть горе? Что могло скрываться за ее белым лобиком? По лицу Кати было видно, что сердце ее гложет какая-то несчастная любовь. Но машинка стрекотала в ровном темпе, кто бы ни зашел в лавку. Лицо может лгать, но машинка — нет.

Старый Апро заметил необычную вялость девушки; руки ее похудели, лицо вытянулось и стало белым как мел, только черные глаза горели, словно два светильника.

— Что с тобою, Катица? Не больна ли ты? — Нет, все хорошо.

— Уж больно плохо ты выглядишь, сердечко мое.

— Голова болит.

А девушка все худела, слабела, губы у нее стали бесцветными, взгляд отсутствующий.

— Ой, дочка моя, я вижу тебя насквозь, лучше, чем через очки. У тебя все же какой-то недуг. Не позвать ли доктора Прибили?

Кати испуганно содрогалась, словно охваченная волной холодного ветра.

— Нет-нет, папа, ради бога, не надо! Уверяю тебя, я совершенно здорова и хорошо себя чувствую.

А стала она настоящей тенью, хотя казалась еще красивее; какое-то подобие ореола, окружающего головы святых, снизошло на нее: ведь человек хотя и не видит этого ореола, но воображает его.

Беспокойные чувства овладевали по временам стариком, всем и каждому он жаловался на состояние своей дочери. Как и принято, его утешали всячески.

— Мало она бывает на свежем воздухе, — замечал один. — Лейку бы ей в руки да лопатку — пусть поработает в саду.

— Для девичьего лица краску нужно искать не в аптеке, а в свадебном венце, — говорил другой.

Коловотки считал все это неплохим признаком.

Кати сохнет по кому-то, вот она и бледная. Но кто бы ни входил в лавку, швейная машина стрекотала все так же равномерно. Следовательно, это «кто-то» мог быть только в лавке. Значит, Кати сохнет по нем. Но почему же она не скажет? Почему не сдается? Почему пытается подавить свою склонность? Какое глупое кокетство!

Но однажды утром Коловотки, сидевший спиной к Кати и забивавший гвозди в подошву ботинка, вздрогнул: швейная машинка вдруг стала захлебываться, привычный ритм нарушился, сбился, что было так же неприятно, как если бы часы стали тикать неравномерно. Даже спящий человек просыпается, если нарушается ход часов.

Коловотки, заглянув в переднюю часть лавки, увидел высокого стройного господина с нафабренными черными бакенбардами, только что вошедшего в мастерскую. Почтеннейший Апро подобострастно снял отделанную золотым шнуром шапку и изогнулся перед ним в низком поклоне. Наверное, этот человек был важным господином. Кати нервно комкала шитье. Машина остановилась, а лицо девушки вспыхнуло, как пламя факела.

Глаза Коловотки метали зеленые молнии, сердце учащенно билось.

«Это — он!» — шептало ему все его существо, а молотки подмастерьев подтверждали: «Да, он», «Да, он».

— Сервус, Апро! — надменно, высокомерно проговорил незнакомец, коснувшись плеча мастера своими желтыми перчатками, которые он держал в руке. Это должно было означать приветствие.

— Покорный слуга вашей милости. Чем обязаны столь высокой чести?

Он поспешил вытереть суконным фартуком стул — не дай бог, запылится одежда гостя.

— Сидеть я не буду, не беспокойтесь.

— Я думал, может быть, мерочку снимем?

— Пропади сейчас пропадом все мерки! Я пришел не к вам, а к барышне.

— Ах, вот как? — произнес сапожник, радостно осклабившись. — Кати, встань! Поди сюда, доченька. Его милость к тебе пришли.

Неизвестный господин подошел к Кати, распространяя вокруг себя запах тонких духов, исходивший от его платья и носового платка. Коловотки окинул его с головы до ног внимательным взглядом. Это был уже немолодой человек: его бороду и бакенбарды чуть тронул иней седины, однако черты лица были красивыми и сохраняли свежесть. На нем было дорогое господское платье: блестящий цилиндр, серый в полоску сюртук и элегантного покроя брюки, по которым он похлопывал тросточкой с серебряным набалдашником. На руке, под манжеткой, сверкал золотой браслет.

Кати машинально встала; она была теперь бледна как смерть и стояла потупив взгляд. Губы ее заметно дрожали.

— Я принес вам маленькую весточку, — проговорил вошедший легко и беззаботно. — Ваша тетушка с рассвета собирает виноград в моем винограднике. Она просила, чтобы сегодня пополудни я и вас привез к ней. Так что если ваш отец разрешит и вы сами не против прокатиться, то после обеда я заеду за вами.

Кати бросила вопрошающий взгляд на отца; щеки ее вдруг заалели, как красное сукно. Коловотки синел и зеленел в глубине мастерской, но сапожный мастер поспешил дать согласие:

— О, ну конечно! Пусть прогуляется немножко на свежем воздухе, и так уж она, бедняжка, истаяла, как свеча.