Кальман Миксат - Том 2. Повести

Но в их краю и в самом деле холодно. Внизу, на равнине, поля покрыты еще яркой, как смарагд, зеленью. А здесь они уже подернуты осенней желтизной. Здесь начало истинной Словакии с ее лысыми горами и тощими посевами овса.

За Лештом начинается и тянется до самого Тотпельшеца лес по прозванию Лопата; могучие буки вперемешку с тихими белоснежными березками, кое-где большая скала, задиристо торчащая поперек дороги, а то — глубокая расселина. Путешествовать по этому лесу в ночную пору можно только, если светит луна. Да и то шажком, притом исповедавшись накануне в грехах.

Старый Кёрмёци хотел к полуночи добраться до Пельшеца. Кучера он соблазнил рассказом про пельшецкого ночного сторожа, у которого, мол, на редкость красивый голос — стоит послушать, как он возвещает селу о наступлении полночи. Дело в том, что кучер Марьянского когда-то и сам был ночным сторожем и весьма уважал свою прежнюю профессию. В Пельшеце был заезжий двор, где они могли спокойно переночевать.

— Погоняй, Янош! Луна яркая, все видно. Проберемся через этот пустяковый лесок!

— Не опасно ли будет?

— Опасно ли? — переспросил с улыбкой Кёрмёци. — Старый Сурина сейчас опять на свободе. Насколько мне известно, отказали ему в дармовом харче в дярматской тюрьме. А он, когда на свободе, в этом лесу околачивается. Здесь его дом. Тут он вырос, тут и состарился — в этом вот Лопатинском лесу. С его молодцами он запросто может какой-нибудь фортель выкинуть.

— И все же вы не боитесь? — спросил Марьянский.

— А что его бояться? Сурина — честный малый, а кроме того, для меня он свой человек. Нас он не тронет, вот увидишь, в худшем случае только деньги заберет. Хорошо, что ты напомнил: деньги я припрячу, давай и твои сюда в голенище. — (Господин Петер неизменно носил сапоги, отделанный сутажом доломан, какой нашивал Казинци *, и узкие венгерские штаны.) — Оставим в кошельках по паре форинтов. Если отнимет, — бог с ними. А каким я его знавал, то он и этим еще с нами поделится. Потому что, говорю я тебе, Сурина очень порядочный человек.

Засовывая за голенище своих шевровых сапог пять пятидесяток (из них две Михаевых), он громко хохотал, весело приговаривая:

— Ха-ха-ха! Ну и надуем же мы этого беднягу Матько Сурину!

Однако стоило им только въехать в лес, как на небо — откуда ни возьмись — вскарабкалась огромная тучища и мигом словно прожорливая черная собака, слизнула с небосвода «блестящую рогульку». Путники наши очутились в кромешной мгле. Вперед можно было продвигаться лишь при свете зажженного фонаря; теперь Янош вел коренную лошадь в поводу и ругался на чем свет стоит:

— Черт бы побрал этот край! Ну, не страшно ли, что и здесь приходится людям жить! Да тут только чертям на салазках с гор кататься. Святой Иосиф, пресвятая дева Мария, сровняйте эти горы е землей, ради бога! Спросонья, видно, сотворил их господь, — а рубанка-то под рукой не случилось, чтобы все эти горбы остругать!

Но все это было бы еще полбеды: хоть и со скоростью улитки, они продвигались вперед. А вот когда хлынул ливень и загасил их фонарь, началось настоящее светопреставление. Лес застонал под ударами бури, выворачивавшей с корнями деревья, со скалистых гор по расселинам свирепо ринулись вниз вздувшиеся от дождя потоки, волоча за собой огромные камни, подхваченные на склонах гор.

— Пропали мы, дядюшка, — испуганно пробормотал Марьянский, — чует мое сердце, не видать мне больше «Букашечки»!

И в самом деле, громадные камни каждую минуту могли уничтожить коляску, раздавить ее, как ореховую скорлупу, вместе с ее седоками и лошадьми. Тут уж и у старого Кёрмёци пропало шутливое настроение.

— Что ты понимаешь? «Чует, чует»! Беда случилась, это верно — ливень начался. Что ж тут поделаешь? Правда, с одной стороны, это даже хорошо: Сурина, по крайней мере, оставит нас теперь в покое. Он, прохвост, комфорт любит. Сидит сейчас где-нибудь в дупле большого дерева и поглядывает себе преспокойно на непогодушку. А впрочем, я и сам тоже думаю, нехорошо ночевать здесь, под открытым небом… Эй, Янош, помнится мне, где-то тут неподалеку кошара чабанская должна быть?

— Есть, шагах в пятистах отсюда, — отвечал возница, — Йошки Картони овчарня. Того самого богача Йошки, у которого красавица дочь Анна. Вы ведь знаете, ваша милость. Работать он дочке не велит, потому что богат, много овец имеет. Я его еще с той поры знаю, как в ночных сторожах хаживал.

— Еще бы ему не иметь много овец, — напустился на него управляющий эрцгерцогскими имениями, — коли у него каждая ярка по три ягненка в окот приносит! Никогда в жизни мне не доводилось видеть таких удивительных овец.

— Значит, много некупленного мяса слопал на своем веку Йошка, — заржал кучер, поняв намек управляющего.

— Но как же нам, Янош, добраться до этой кошары?

— Если бы господа стали подталкивать бричку сзади, а я — погонять лошадей! Бедняжки скользят на глине этой. Да и погодка им не по нраву. Нам бы еще шагов полсотни сделать: оттуда уже виден будет дом чабана, если, конечно, у него свет горит.

— А если не горит?

— Тогда будешь искать тот дом, словно иголку в стоге сена.

Делать было нечего. Господа сошли и в своих плащах с повозки и изо всех сил принялись толкать ее в гору. Янош же, взяв под уздцы обеих непривычных к горным дорогам норовистых лошадей, стал ласково понукать их:

— Эй, Ласточка, ну же, Вихорь! Но, но-о, миленькие! Да трогайте же вы! Как вам не совестно? Тянут, будто всю жизнь горшки одни возили. Ну, Вихорь! Трогай, леший тебя побери! Подумай хоть немножко и о чести! И ты тоже, Ласточка. Ведь, чего доброго, не сегодня-завтра выездными лошадьми станете.

— Т-с, — пробормотал управляющий. — Этот твой шельма кучер о чем-то догадывается.

И лошади, словно в самом деле поняв намек, поддались наконец уговорам. Только глаза жеребеночка светились в темноте грустно-грустно, а сам он дрожал от страха всем телом, словно осиновый лист.

— Вот она! — оживленно закричали в один голос все трое. — Кошара!

Слева неподалеку от дороги виднелся хуторок. Оба окна чабанского домика были освещены, и даже из двери наружу лился свет. Наверное, лангош * печет чабаниха, и огонь, пылающий в печи, бросает отсветы на улицу.

Вот повезло бы, если действительно лангош. Голод уж начинал дразнить желудки наших путешественников. Право, кстати пришлось бы.

Но повезло им больше, чем они ожидали. У мойванского чабана как раз праздновали свадьбу, и в доме пекли не только лангош, но жарили гусей, поросят и, может быть, даже варили кукурузу. Йошка Картони справлял свадьбу дочери. А уж он, «чабанский магнат», если разгуляется, то пьяны у него будут все — от мала до велика.

Танцоры разошлись вовсю. На дуде играл знаменитый Лапай. Веселые возгласы разносились далеко вокруг. Старый добрый танец «подзабучки» был в самом разгаре, когда через порог переступили, стряхивая дождь со своих плащей, господин Кёрмёци и его спутники.