Мария Корелли - История детской души

— «Я устал. Мне нужен был свежий воздух и отдых.»

— «Отдых!» М-р Велискурт как-то страшно повел глазами и схватился за ворот своей рубашки, точно он чувствовал, что этот крахмальный ворот или лопнет, или же его задушит… «Отдых» повторил он. — «Какой еще отдых нужен для подобного лентяя? Так может выражаться только несчастный стряпчий, выклянчивая себе лишний праздник! Пока здесь проживал господин Монтроз, вы то и дело что отдыхом изволили пользоваться! И вы воображаете, что я буду бросать свои деньги на первоклассное обучение, чтобы вы своим неблагодарным, постыдным, отвратительным поведением…»

— «Это он первоклассное обучение?» вдруг вырвалось у Лионеля, неожиданно для него самого — и он указал на особу, которая сидела у окна, и которую он внимательно рассматривал, уловив в ней действительно нечто среднее между мартышкой и верблюдом.

М-р Велискурт своим ушам не верил, и слов не находил, чтобы выразить ужас…

— «Как вы смеете, милостивый государь! Как вы смеете делать подобное замечание?»

— «Это не замечание, а только вопрос, я не знал, что это нельзя,» также спокойно сказал Лионель. — «Мне весьма прискорбно, господин профессор" сказал м-р Велискурт, обращаясь к особе, сидевшей у окна, «что ваше первое знакомство с вашим будущим воспитанником произведете на вас впечатление удручающее… Мой сын — это мой сын, за это последнее время стал неузнаваем, но не теряю надежды, господин профессору что вы не откажете заняться его исправлением. "Профессор Гор улыбнулся тусклою улыбкой и сказал:—

— «Конечно, конечно, но не могу скрыть ни от вас, ни от себя, что начало плохое, весьма плохое.»

— «Отчего?» живо спросил Лионель. «Отчего не хорошо отдохнуть, когда чувствуешь, что отдых нужен? Вот, я отдохнул сегодня, и теперь уроки свои лучше справлю. Я много сегодня разговаривал с пономарем Коммортинской церкви, обедал у него, он человек очень добрый, очень умный.»

— «Умный! пономарь Коммортинский! "повторил м-р Велискурт с громким озлобленным хохотом. «Что еще услышим! Прекрасное у вас знакомство, нечего сказать! Сколько денег потрачено на ваше воспитание, и как подумаешь — для чего?..

Лионель побледнел, и личико его снова приняло грустное и обычное свое кроткое выражение.

— «Конечно, не для чего тратить деньги на меня — ничего из этого не выйдет» — тихо сказал он. «Я устал — очень устал, может быть, я и болен, не знаю — знаю одно, что я не такой, как все мальчики, и это меня смущает. Если бы вы дали мне отдохнуть, хотя немножко, быть может, много стало бы лучше.»

— «Жажда отдыха,» заметил язвительно профессор Кадмон-Гор — «как видно, составляет первую потребность природы этого молодого человека.»

— «Неисправимая лень, вот оно что!» отчеканил м-р Велискурт. «К этой лени еще присоединилась, к моему великому изумленно, неслыханная дерзость, как могли вы сами заключить, быв свидетелем возмутительного сегодняшнего поведения моего сына. Голод и одиночество, надеюсь, окажут на него надлежащее воздействие и заставят образумиться к началу завтрашних занятий. Телесное наказание я не допускаю в воспитании моего сына — я нахожу, что одиночное заключение и голод — лучшие средства для обуздания непокорных, строптивых характеров.»

Профессор наклонил голову в знак одобрения, и м-р Велискурт возвысив голос произнес:

— «Лионель, идите за мной!»

Лионель равнодушно последовал за отцом, который повел его на верх в его же маленькую спальню. Когда они вошли в комнату, м-р Велискурт тщательно закрыл окно, отыскал спички, которые положил к себе в карман, и сказал:

— «Здесь вы останетесь до завтрашнего дня, понимаете! У вас хватит времени хорошенько обдумать все ваши сегодняшние похвальные выходки, и надеюсь, что ваши размышления доведут вас до раскаяния. — Если же вы вздумаете плакать и здесь разыгрывать какую-нибудь сцену, то…

— «И зачем вы так говорите!» перебил его Лионель — «вы, ведь, знаете, что я никогда ничего подобного не делаю.»

М-р Велискурт немного смутился — он сознавал, что мальчик был прав — действительно, он отлично знал, что Лионель никогда не терял самообладания. После минутного молчания он снова обратился к мальчику и строго сказал:

— «В последний раз у вас спрашиваю — отчего вы сегодня сбежали из дома?»

— «Я уже сказал вам,» усталым голосом проговорил Лионель — «оттого что я устал — устал от книг — и от всего что в них — противоречие и путаница, путаница и противоречие, больше ничего… и к чему все это? Умрешь и забудешь все, что когда-нибудь знал… так что и труд напрасный и знание лишнее…

— «Ах, глупец, ты, глупец!» резко воскликнул м-р Велискурт — «прежде нежели умирать, надо жить, а для жизни надо знать, что в книгах писано!» с этими словами он быстро зашагал к двери, с шумом захлопнул ее и запер на ключ.

Лионель, оставшись один, подошел к окну. Столкновение с отцом утомило его — но в эту минуту он чувствовал себя почти что счастливым — он не жалел, что этот радостный, отмеченный день приходится ему заканчивать сидя в темноте и полном одиночестве. Он ни темноты, ни одиночества не боялся, и ему думалось, что гораздо приятнее сидеть одному, нежели в присутствии той, вновь прибывшей, столь непривлекательной особы… и невольно мерещились ему холодные, злые глазки профессора, его длинное, сморщенное лицо и язвительная, безжизненная улыбка. «Как не похож он на милого Рубена Дейля!» размышлял мальчик.

— «Вот, Рубен мог бы многому меня научить — он не читает ни по-гречески, ни по-латыни, но он помог бы мне понять, что такое жизнь… так хочу я знать, что такое — жизнь — и также — смерть…» Он поднял глаза к небу и долго, долго смотрел вверх в небесную синеву. «Мне так бы хотелось, чтобы были ангелы — по правде, — " сказал он себе в полголоса — «и даже, как то думается, что они есть… милая Жасмина верит в ангелов — и я бы верить хотел — если бы мог…»

Мало по малу взор его перешел с безоблачного неба на далёкие горы, на поля, и остановился на кустах и деревьях большого сада. — На одной из дальних дорожек сада промелькнуло что-то белое — он тотчас, по этому белому платью, узнал свою мать — она тихо ходила взад и вперед по дорожке, и с нею был сэр Чарльз Лассель. «Он, верно, обедать приехал», подумал Лионель, «м-р Монтроз сказывал, что он здесь где-то по соседству живет. Очень странно, отчего я так не люблю его…» Смеркалось. Звездочки появлялись одна за другою, неясно мерцая в прозрачной мгле. Лионель задумчиво следил за ними, и во мгле души его, один за другим, всходили те вопросы, на которые дать ответ может только тот, кто верою познал величавую истину» — что жизнь наша есть начинание, приготовление к совершению в вечности, что и начинание и совершение — все в руках Божиих. Эту опору, эту надежду, люди, воспитывавшие его, безжалостно отняли у его молодой жизни, и теперь она, как надломленный цветок, не имела в себе силы приподняться из пыли сухих знаний и хитрых мудрований. Никто не научил его молиться. Ему было объяснено, что есть люди, которые молятся, но что этот обычай соблюдается только ради «народа,» что народные массы не достаточно образованы, чтобы отрешиться от суеверий и формул, с которыми они свыклись в продолжение многих веков — но что, само по себе, обычай этот нелепый. Раз известно, что законы природы непоколебимы — нелепо думать, что молитва может изменить что-либо в них — нелепо думать, что слепые глухие силы природы могут примечать страдания и исполнять прошения человека, когда человек в сравнении со вселенной то же, что былинка в луче солнечном, или муравей на муравейнике. Быстро схватывая мысль о ничтожестве человека, Лионель спрашивал себя, зачем же человек ценит себя так высоко? Если его значение одинаково со значением былинки или муравья, зачем ему знание? — и не кажется ли злой насмешкой, что ему дано стремление к совершенству, дана сила — и вдохновение, и творчество, когда наукой установлено — что он не что иное, как презренное, тленное вещество?.. В душе ребенка уже таился зародыш, заброшенный преступной рукой, того протеста, который возникает, когда нет ни веры, ни надежды, и измученная, страждущая душа, не находя ответа на запрос свой, не умея сама разъяснить себе страшную тайну жизни, доведена до мысли, что никакие стихийные силы не могут помешать ей, если она того пожелает, самой положить конец этой жизни ненужной, бесцельной — вызванной в бытие тупою бессознательною силой… Гуще и гуще ложились ночные тени — наконец стало совсем темно — a Лионель все сидел у окна, погруженный в свои думы, и даже не помышлял ложиться спать. Скоро на черном небе выделилось белое, точно призрачное сияние — показался бледный месяц и каким-то печальным светом озарил верхушки дерев, лужайки, куртины сада; синяя мгла стояла в неподвижном воздухе, придавал всему фантастический и томный виду где-то далеко запел соловей — запел томно, вяло, бесстрастно — и замолк… Лионель хотел-было открыть окно, чтобы послушать эту песню, но вспомнив, что окно было закрыто отцом решил, что лучше не трогать его. Однако мало-по-малу сон стал его одолевать… и, думая о милой, маленькой Жасмине — он заснул. Он спал крепко и долго, сидя на стуле, облокотившись головой об стену, и во сне снилась ему та же Жасмина, только в причудливой обстановке, и приснилось ему еще, что «старая лошадка» превратилась в живого коня, достойного мчать на поле брани любого героя. — Вдруг он вздрогнул и очнулся: кто-то тихо, но внятно, звал его: — «Лионель, Лионель!» Он вскочил и, к своему изумленно, увидел сэра Чарльза, который ловко примостился на одной из верхних веток высокого вяза под его окном. У него в руках был маленький сверток, и он делал какие-то таинственные знаки. Не зная, что и думать, Лионель тихо приотворил окно.