Мария Корелли - История детской души

В „ большом доме,» — так называли в деревне дом, временно занимаемый м-ром Велискуртом, также царило глубокое молчание. Все спали — только не спал еще Лионель. Он сидел на краю своей кроватки, не было и помину сна в его широко раскрытых глазах; лицо его разгорелось от внутренняя возбуждения, видно было, что напряжены все нервы, что мозг сильно работает, — но в той улыбке, которая изредка появлялась на его полураскрытых губах, сказывалось что-то совсем детское, милое… что-то наивно-радостное.

В этот вечер он пошел спать в обычный час. Он простился с отцом, который, будучи занять чтением вечерней газеты, вскользь взглянул на него и едва кивнул ему головой. Простился с профессором Кадмон-Гором, который ласково пожал ему руку, и не отрывая глаз от огромной книги, развернутой перед ним, рассеянно, бессознательно пробормотал: — «Прекрасно! да — да — конечно! Вы собираетесь идти спать, это хорошо! — прощайте!»

Простился он и с Люси, что было для него совсем непривычно; с лестницы он громко крикнул: «Люси, прощайте!» и из далекой кухни донесся удивленный и обрадованный, приятный ее голос: — «Прощайте, м-р Лионель!» Когда он пришел в свою спальню, он не стал раздеваться, только снял башмаки, и тихими, не слышными шагами начал ходить взад и вперед по комнате — мысли, такие все странные, теснились в его голове, они сыпались точно снежные хлопья — кружились, слеплялись, снова расходились — принимая самые разнообразные, фантастические формы… Он потушил свечу. Ему приятно было ощущать темноту — в темноте так жизненно проявлялось все то, что внушало ему воображение! Например, он представлял себе, что в эту самую минуту с ним его мать… что сидит она на самом том кресле, на котором сидела, когда, обнимая его так нежно, называла — своим — «малышом…» и до того сильно было возбуждение, до которого он довел себя, что он тихо опустился на колени перед милым образом и произнес: «Мама! Мама, милая, я тебя люблю! Я любить тебя всегда буду…» Он очнулся — и вспомнил… все это была лишь игра его воображения: она от него ушла — он теперь совсем один… Горько улыбаясь, он встал и подошел к окну. Когда он вглядывался в тихую, звездную ночь, ему вдруг показалось, что там, в саду, под самым его окном, стоить, подняв к нему свои лазурные глазки — сама Жасмина… и что он явственно слышите, как она зовет его: «Лиля! Лиля! пойдем играть со мной!» — Он, было, поспешно раскрыл окно, чтобы спрыгнуть к нежданной, милой гостье… но — опомнился… Жасмина умерла — могилка ее готова — она больше никогда, никогда не позовет его!…

Из окна, у которого он стоял, ему теперь казалось, что он так ясно видит ее… и жутко стало ему смотреть на это маленькое, жалкое привидение, которое совсем одинокое стояло посреди большого, тёмного газона… он вздрогнул — и быстро отвернулся. Затем он забрался на свою высокую кроватку и снова погрузился в свои думы. Он слышал, как его отец, твердыми мерными шагами, поднимался по лестнице, как вошел он в свою спальню, закрыл и запер за собою дверь; как, вслед за ним, громко откашливаясь и шлепая туфлями, профессор направился в свои апартаменты на том конце коридора; как старые «дедушкины часы» в столовой пробили — одиннадцать. После этого водворилась тишина, та внушительная тишина, которая как бы таит в себе все неразгаданное, необъяснимое… к ней Лионель болезненно прислушивался, пока не стало ему страшно ее самой… он спрыгнул с кровати, зажег свечу и, нервно озираясь, как бы боясь увидать кого-то, поспешно прошел прямо к большому шкафу, вделанному в стене. Он осторожно раскрыл его и, став на стул, достал с верхней полки маленький сверток: шелковый кушак, который при прощании оставила ему на память мать его. Развернул широкую голубую ленту и с минуту, как-то нежно, вдумчиво смотрел на нее — затем снова ее свернул, засунул ее за свою курточку, надел башмаки, взял подсвечник с зажженной свечей, чуть-чуть приотворил дверь своей спальни и, затаив дыхание, стал прислушиваться… все было тихо… все в доме было погружено в глубокий сон. Быстро, неслышно сбежал он с лестницы. Дверь классной комнаты стояла настежь открытая, и когда он закрыл ее за собой, вздохнул свободнее, точно чувствуя себя ближе к намеченной им цели… В «классной» было светлее, нежели в его комнате, деревья не заслоняли окон, и через большие стекла звезды лучисто светили серебристым светом. Поставив подсвечник на конторку, у которой он провел, в скучной работе, столько томительных часов, Лионель вынул из нее бумагу и перо, и принялся писать. Старательно исписав один листок, он его аккуратно сложил, вложил в конверта и надписал — затем взялся за другой, — когда и второе письмо было готово, он положил оба конверта рядом на стол, и с каким-то наивным самодовольством взглянул на красивый, изящный почерк, которым были надписаны адреса: Моему отцу Джону Велискурту. Профессору Кадмон-Гору.

— «Да,» сказал он вполголоса, тихо улыбаясь, «это точно, как будто я собираюсь сбежать». А в сущности, ведь, это то же… конечно, я сбежать собираюсь.» Улыбка его еще прояснилась. «Помню, Вилли Монтроз мне советовал не падать духом, а лучше бежать! Кстати — я, ведь, еще не переешь Вилли его Гомера!» Он встаю, достал с полки книгу, обернул ее бумагой, надписал, и снова взялся за перо, чтобы изготовить третье письмо.

— «Милый Вилли» писал он, «уезжая, Вы забыли здесь свою любимую книгу — Гомера, я давно хотел вам ее переслать, но почему-то забывал. Теперь, без меня, она, пожалуй, могла-бы затеряться, и я поручаю профессору Гору (он очень хороший старичок) вам ее доставить. Благодарю вас за все — Вилли, вы были очень добры со мною, и я это всегда помнил, и думается, что никогда не забуду… Обо мне, теперь, вам не надо беспокоиться, — мне хорошо…. Благодарный и любящий ваш Лионель. »

Вложив и это письмо в конверт, он положил его на упакованную книгу, и тут же на отдельном листочке написал несколько слов профессору Гору, прося его книгу препроводить по назначению.

— «Ну, теперь — все,» сказал он, обтирая перо и ставя чернильницу на место. «Маме писать не для чего, ей письмо мое не передадут.»

Он встал, подошел к окну и раскрыл его. Была дивная ночь. В воздухе замер всякий звук, и такова была тишина, что не слышен стал даже прибой волны… Это была одна из тех ночей, когда верующее сердце, подобно священному сосуду, полно елеем радования, когда душа окрыляется и вдохновенно вторит ангельскому славословию, — когда одухотворена красота Божьего мира и чувствуется, что добро жить, добро трудиться, добро любить, — что чудны все дела Господни! Но не тем сказывалась эта благодатная ночь бедному ребенку, который глядел на ее красоту… Он видел в природе лишь ужас противоречия, — борьбу и злобу вражьих сил, — беспрерывное, бессмысленное творчество существ, бесцельно призываемых к бытию, и также бесцельно, снова, возвращаемых во мрак небытия.