Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах (сборник)

25 марта

Бесспорно, человек – самое смешное и жалкое из животных. Мне кажется, что все его несчастье заключается в том, что он ходит на двух ногах. Все другие создания двигаются в испарениях земли, и жизнь их течет спокойно, согласно с непреложными законами природы; он один принужден смотреть на небо, на котором видит солнце, луну и звезды, и вот фантазия его разыгрывается, ему приходят в голову различные мысли, а эти продукты его ума сокращают и портят его жизнь.

Необходимо всегда и везде готовиться на разочарования, сильные, мучительные разочарования. Как часто я говорил себе то, что высказываю теперь, проводя блаженные часы с Анатолем, и все-таки, когда настала минута первого разочарования, сердце мое обливается слезами и мне хочется свалить эту вину на кого бы то ни было, а между тем виноват я один благодаря своей плодовитой фантазии.

В этом году весна ранняя, даже ночи теплые, а так как теперь полнолуние, то мы и придумали с Анатолем проехаться за город. Доехав до большого пруда, мы вышли из кареты и пошли пешком. В лунном свете все казалось прекрасным в этой незавидной местности; мы восхищались и кучами сора, и репейником, который приняли за розу. Вдруг страшный крик нарушил господствующую тишину и наше беззаботное, мирное настроение. «Это крик погибающего», – сказал я, ускоряя свои шаги; и в самом деле, дойдя до пруда, я увидел человека, боровшегося с водою. Анатоль равнодушно отвернулся. Перед его глазами человек погибал, а он был в состоянии шутить. Не думая долго, я сбросил с себя мундир и саблю и бросился в пруд. Когда я вытащил бедняка из воды, то я увидел, что он потерял всякое сознание; это был юноша лет пятнадцати, из рабочего сословия. Мне удалось привести его в чувство. Анатоль подбежал ко мне и заключил меня в свои объятия, дрожа всем телом. Мы сейчас же сели в карету. Я промок, как наша собака, когда я и отец купали ее в реке. На возвратном пути Анатоль стал еще упрекать меня тем, что я рисковал своей жизнью. «Жив ли такой человек или нет – решительно все равно. Кто будет спрашивать, сколько лишних лет ему теперь придется есть и пить? Такие животные существа миллионами зарождаются в одну секунду и поглощаются другою. Природа знает, зачем она пожирает своих собственных детей». – «О таких вещах нельзя философствовать, – возразил я, – это дело чувства». – «Конечно, тут философствовать напрасно. Я живо помню, какое сострадание внушало тебе каждое беспомощное больное животное, каждый воробей, вылетевший из гнезда, всякая заблудшая кошка; а летом, когда балкон в салоне был отворен и яркий свет лампы привлекал в комнату больших ночных бабочек, то мы ловили их и снова пускали в сад, чтобы спасти их крылья. Тут же дело шло о человеке, боровшемся со смертью. Что мне за радость, если я скажу себе: быть может, Анатоль глубже и сильнее любит того, к кому привяжется, если он не расточает своего чувства по клочкам. Напрасно было бы философствовать в таком случае».

18 апреля

Давно не писал я тебе, дорогая мать. Прости великодушно; но я не могу преодолеть себя, и мое недовольство придает всему какой-то серый туманный колорит. Счастлив, вполне счастлив я только посреди природы. Нынче ночью мы отправились верхом в Н. Обширное и безмятежное поле под небесным сводом, усеянным звездами, кажущуюся неподвижность и при этом таинственную деятельность всего окружающего можно чувствовать, но не описать. Мы ехали возле реки. На противоположном берегу стояла мельница, из которой луч света падал на воду, и при перекате волн он дрожал, словно золотая змея. Мельница однообразно шумела; лес стоял перед нами что черная стена. Мы вышли из кареты у опушки его. Полупьяный крестьянин, которого мы поймали близ корчмы, показал нам дорогу к Чертову Камню, замечательной скале, на которой когда-то стояла статуя Весты. Ясные звезды освещали большие белые камни, а туман двигался между низкими черными елями. Мы сели на круглый обломок, а крестьянин растянулся на сырых иглах, всюду покрывавших почву в лесу, и во сне что-то напевал носом. Мы стали наблюдать за волнистым туманом, который постоянно создавал новые контуры, и старались найти смысл в его неясных очертаниях.

«Видишь ли ты там змею?» – «Где?» – «Большую серую змею, что свертывается на мхе?» – вскрикнул я. Крестьянин встрепенулся и опять затянул свою песню. «А вот здесь целое стадо волков, – заметил Анатоль, указывая на кустарник сбоку. – А на что похожа эта ель?» – «На высокую фигуру в священном облачении». – «Старец – не правда ли? – благословляющий старец». – «Вот через лес пробирается многочисленная армия, – заговорил я, указывая на черные стволы деревьев, между которыми медленно пробирался туман, – это Вар со своими легионами». – «Или Наполеон со старой гвардией, – вскричал Анатоль, – я вижу его серый мундир и длинные шинели его гренадеров!»

Много, много делали мы разных открытий; то смеялись, то прижимались друг к другу, смотря по тому, казалось ли новое явление смешным или страшным. «Взгляни направо, там на камне сидит сгорбленная старуха, – сказал я после некоторой паузы, – она как будто молится». – «Нет, она стряпает, – возразил Анатоль. – А тут вокруг скалы, – продолжал он шепотом, – какое одушевление; посмотри только на этих меленьких людей с длинными бородками, как они оживленно толкуют о чем-то и все что-то таскают, они положительно строят…» – «Да, они строят замок для…» – «Не для нас ли?» – Анатоль нежно и приятно обвил меня рукою. Я молчал, не знаю, почему я не нашел ответа.

29 апреля

Дорогая мать!

Ты желала бы, чтоб я набросал тебе картину наших духовных отношений, но я боюсь исказить истину в порыве фантазии. Всего вернее будет, если я стану ежедневно записывать то, что у меня останется в памяти по возвращении от Анатоля. Память моя, как и у всех восточных славян, блестящая; но я буду писать только то, что всего характеристичнее. Завтра начну свой дневник.

30 апреля

Между мною и Анатолем произошла первая ссора из-за серьезного предмета. Ты знаешь, как велика и искренна моя привязанность к родине, к своей нации и всему родному. Я читал прекрасные стихи, в которых так хорошо выражены все эти чувства, когда Анатоль вдруг неожиданно засмеялся. «Я не понимаю тебя, – сказал он, видя мое удивление, – у меня нет отечества, я всегда более жил за границей и часто переезжал с одного места на другое; не могу не сознаться, что Париж, Флоренция и Венеция со своими бульварами, каналами и дворцами несравненно более нравятся мне, чем наши города с их деревянными постройками, деревни с вечным запахом полыни и тимьяна и однообразные леса и степи».

Не могу выразить тебе, что я почувствовал в эту минуту: как будто Анатоль схватил своей маленькой ручкой мое сердце и остановил его биение. Потом он говорил так хорошо о космополитизме и, наконец, стал защищать монархический принцип! «Я согласен, – сказал я, – что монархия есть идеал государственного устройства, но он неисполним. Я подразумеваю монархию даже при власти первого из мужчин». – «Или первой из женщин! – вскричал Анатоль. – Я охотно занял бы место Екатерины Второй – о ней можно сказать, что она жила. Для нее пустынные степи превращались в плодоносные поля, как в сказке, вырастали в безлюдной стране целые города, дворцы и населенные деревни».