Нина Смирнова - Волчья мечта

Он был пастух — страшный, косматый, черный. — Звали его «Волк-Леванович». Люди обратили в кличку часть его фамилии: — «Волк, Волк» — кричали ему уличные мальчишки. — И даже старики звали его так, прибавляя «Дядя».

Пастушил он давно, с детских лет, а зимою клал печи. Этому ремеслу научил его когда-то приемный отец, такой же, как и он, одинокий бобыль, кочевавший из деревни в деревню. Но летом Волк не мог заниматься своим ремеслом. Его тянуло в лес, поля. Больше всего любил он ветер, золотистый, прозрачный, утренний ветер.

Что говорил он ему? Может быть он приносил в его сердце трепетанье солнечных лучей? Может быть пел он ему песни о счастье?

Счастье! — Разве знал его Волк? — Одинокий, никому ненужный шел он свою жизнь.

Молодой он был так беден. Может быть, он любил кого-нибудь, но кто же бы отдал за него свою дочь?

Шли года.

Только на две ступени разделялся каждый из них: лето и зима, — тоска о лете.

Один раз что-то было. Полюбила его гулящая бабенка одна. Полюбила великой любовью, не боящейся ни молвы, ни людей.

Горько плакала над ним среди улицы, когда пригонял он свое стадо, ругательски ругала, колотила в грудь его и себя и целовала вдруг так страстно, так жарко, совсем непьяными поцелуями.

А он стоял косматый, не знал что делать, звал только — «Ульянушка, Улитушка" — бившееся в грудь мокрое бабье лицо и вздыхал трудно, бровями тяжелыми, тяжелой грудью тяжко вздыхал.

А деревня хохотала до „уморушки" над этой картиной. Хохотала сыто, обидно, с удовольствием.

И пока не решил, как быть, пока прислушивался к сердцу своему, к тихим шагам радости, ошеломившей душу, распорядилась каменная судьба по-своему; убили парни Ульяну, захотевшую быть верной любви своей. Привязали ночью нагую к кресту на глухом кладбище «первозимком» — там и замерзла.

Не вынес этого Волк, взял и повесился.

Но те же люди не дали умереть. Скараулили, отходили. И долго смеялись потом, но уже удивленно.

Он остался жить. И только часто ночами, где-нибудь за селом, слушали его песни. Он пел долго, по целой ночи, покачиваясь как пьяный, с полустоном, полугорем.

Внизу, у ног его, молчали хаты, стоял как замерзший, неподвижный дымок над ними, а сверху с пепельного неба сияли хрустальные звезды, похожие на золотые ресницы в слезах.

Говорить Волк не любил, и за одиночество среди людей еще больше укрепилось за ним прозвище — „Волк".

Как-то зимой, в суровую сибирскую деревню бросили горсть новых людей — бросили и забыли; не дали ни скота, ни пособия, или набили этими деньгами карманы старшины да писаря.

Тосковали и мерзли дети и жены в чужой, неприветной природе; расползлись по заработкам мужики, остался только один — Никита Бунтарь. Не мог он уйти от маленькой дочери и жены, не поднимавшейся уже год с постели. Тяжелым трудом сколотил он денег к весне на корову; переделал на избу заброшенную баню за околицей. Но возмутился чем-то. Не за спиной, а вслух возмутился в «присутственном месте» Никита.

И увезли Бунтаря. Убежал он и задушил писаря, грозил старшине — много правды выведал где-то мужик.

Два дня проходил в своем месте и скрутили снова.

Больше его уж не ждали.

Весной в стадо Волка пригнали новую корову, худую, сгорбленную. Пригнала ее девочка с глазами, похожими на два прозрачных цветка.

Глаза эти наклонились и канули в сердце Волка.

— Ты чья? — спросил он. — Она опустила глаза, похожие на глаза отца, Никиты Бунтаря.

На самые свежие лужайки угонял он корову. Отдавал ей свой хлеб, поил и ласкал ее. Она оказалась очень умным животным, но очень бессильным. Все более и более впадали бока ее, все острее выступали кости, что-то харчало внутри, и влажно сияли беспокойные молнии-глаза.

Он стал тише гонять свое стадо. В глазах стояли ужас и мольба, когда она останавливалась все чаще и чаще.

Но вот настал день, когда она не пришла. Он распустил всех коров раньше времени и пошел в маленькую хатку, стоящую за околицей.

Там на черной койке лежала красивая молодая женщина — тень человека. Она слабо сказала, что девочка, наверное, в огороде.

Он шагнул через черную кострявую изгородь и заплакал вместе с маленькой девочкой.

Назавтра Волк не пошел пасти свое стадо.

На устах девочки был смех, но в сердце горе, и глаза души ее были слишком прозрачны для того, чтобы скрыть его от матери. Она таяла, плакала и звала в беззвучие этих глаз.

— Что случилось? Скажи мне, Наташа.

Но детские уста были безмолвны.

Может быть больная понимала, что ничего больше не в силах дать сердцу ее дочери и что она должна сделать вид, что успокоилась.

Как часто руки страданья сцепляются с руками горя… Кто из них кому дает поддержку?

Они стали оба детьми — старый Волк и ясноглазая девочка. С какой трогательной заботливостью обманывали они больную. Наташа даже уходила с дойником, в который наливали за станом дома молоко, заработанное Волком. Иногда это было для них счастьем. Они обсуждали: пора или нет ей идти домой, отчего могла прибавить или убавить удой буренушка.

Волк поселился у них. Дни он работал на косьбе, молотьбе; клал печи, а ночами умазывал ветхую избушку к зиме. Иногда больная долго смотрела на него глубоким, понимающим взглядом, и из глаз ее к вискам катились маленькие бледные слезки молчаливой благодарности.

Но лето прошло.

Простым холодным зимним днем как-то оба поняли, что больше обманывать уже нельзя — все труднее и труднее было достать молоко последнее время, и скоро никто не стал давать его: стояли Никольские морозы, дни, когда и богатые скотоводы Сибири молока не видят.

Потемневшие вошли в избу оба, после совещания. Тихо плакала девочка у ног матери и заглушено думал Волк.

Подбирались, обходили кругом свой сложный вопрос и не могли набраться смелости решиться… Тогда больная сказала сама: «Я давно знаю».

И посветлело в избушке, будто пронеслись здесь белые крылья. Так близко иногда бывает чудо, что даже горе может приносить радость.

Что-то новое стало твориться с Волком. Что-то особенное. Тяжелую заботу решал он.

Теперь он не спал совсем. Все было предусмотрено, все было сделано, чтобы избавить от тяжести, от горя маленькие ручки: было запасено дров на всю зиму, муки, картофеля, сбит новый стол, налажена печка, устроено убежище курам, заплетены и накрыты маленькие сени — последнее больше всего тронуло Наташу. Она назвала их воробьиным домиком, потому что воробьи стаями летели сюда греться у дверей, и им даже приколотили там лавочку. Теперь эти сенички стали серебряными от куржака, и их выстлал мягкий, ласковый узор воробьиных крылышек, касавшихся при полете звонких подвесок.

Только тогда сказал он девочке, поселившейся в его сердце: