Виктор Финк - Евреи в тайге

— Ну, так я пойду скажу, пущай коней подают, — сказал он.

В десять часов утра американцы были зелены от злости. Мы с завхозом пошли разыскивать ямщиков. Мы нашли их в одиннадцать. Казаки были в недоумении, видя наше раздражение. Один даже сказал мне довольно сердито:

— Дык у нас-то ведь кони на поле пасутся! Их ишшо надо разыскать! На чужом коню не поедешь, однако.

Прибавляя свое амурское «однако» через каждые два слова, казаки клялись, что в семь часов утра никак нельзя было и думать выехать.

— Потому вчерась, как уговорились мы с вами ехать-то, часов пять было, однако? Было. Ну, мы сейчас тогда и погнали коней в поле. Пущай, однако, подъедят перед дорогой. Правильно? Ведь, товарищ, и вы, небось, перед дорогой подкрепляетесь, а? То-то. А ведь не конь на тебе, а ты на коню ехать будешь, однако. Так? Ну, значит, должон конь попастись. А ежели он в поле ушел пастись, дык разве звестно, где его искать? Вон прошлый год у нашего же у одного у соседа конь нивесть каким каком прямо с поля в тайгу убрел. Так почитай только через полгода и снайшли. Через тайгу двести верствов самосильно отмахал да почитай у самой Уссуры сыскался. То-то! А вы б все хотели раз враз. Так, товарищ, нельзя. Вы люди образованные, заграничные, вы должны поняттие иметь, что не могу я в табуне чужого коня имать, а только именно должон имать свово, а не то я могу по уголовному делу пройти, а я сроду не судимый, бог миловал, дай бог дальше не хуже.

Не было никаких сил остановить этот поток слов. Если бы хоть видеть какой-нибудь блеск насмешки в глазах, хоть слышать в голосе какую-нибудь лукавую нотку человека, который сознательно заговаривает зубы! Нет! Труха сыпалась монотонно и нудно. Казаки были убеждены, что мы придираемся. Когда кони, наконец, пришли, это оказались безнадежные клячи с обвислыми животами. На них болталась упряжь из веревок.

Наконец, выехали…

Не долго, однако, ехали: за околицей, шагах в двадцати от последнего дома, проходит канава. Она довольно глубока и когда летом наполняется водой, то вброд ее не перейти, — кони плавают. Переправляются с берега на берег в лодке. Болтается здесь длинная, метра в два, но узенькая лодочка. В нее садятся, отпихиваются толчком от берега, и она сразу же у другого. Весел нет, шеста порядочного нет, — отпихиваются просто руками. Канава, хотя и проходит за околицей, все же лежит в пределах сельской территории, в пределах поскотины. Части села, расположенные по обе стороны ее, органически между собой связаны.

В момент нашего приезда на берег там скопилось несколько телег с кладью. Да и у нас было три телеги разных вещей. Кладь тоже перегружается в лодку, разбираются и телеги и тоже ставятся в лодку, — отдельно передки, отдельно задки. Лошади переходят вплавь. Это продолжалось бесконечно долго. На берегу скопилась масса народа — конного и пешего: какие-то явились бабы, деды, охотники, ребята, а лодочка все шныряла взад и вперед да шныряла, перевозя по чайной ложке.

Я спросил одного охотника, почему здесь мостика не перекинут через канаву. И не бог весть какой мостик и нужен — метра в три. Охотник пожал плечами и мотнул головой:

— Был здесь мостик, — сказал он, — да нето провалился, нето испортился, а с той поры не починяют.

— А давно? — полюбопытствовал я.

Охотник не сразу ответил.

— Да почитай годов с десять назад, — сказал он, подумав.

— Неужели так-таки барсуками и жили богатые люди?

В Екатерино-Никольском на скользком бугорке, в деревянной лавке помещается фактория Дальгосторга по скупке пушнины и золота. Когда-то здесь помещалась казенная винная лавка. Старожил, с которым мы как-то проходили мимо лавки, сказал:

— Эх, где она, волюшка?..

— Какая волюшка? — спросил я.

— А бывало, как привезут свежий товар, сойдутся старики, голов двадцать, все хозяева покрепче, да как вынесут ящика три-четыре водки, да как засядут на завалинке, да как расставят штофы все в ряд, да как завалятся пить, так пока не разопьют, не уйдут.

— Ну и пьяницы! — заметил я.

Старожил спохватился.

— Какие, бог с вами, пьяницы?.. Просто старики, казаки!.. Все народ почтенный, сытый.

Я знаю, конечно, что не надо ехать из европейской части Союза десять тысяч километров, чтобы видеть пьяниц, собирающихся табунами в двадцать «голов», и видеть глушь и бескультурье, и видеть диких, в сущности, людей. Я сам встречал и в Подольской, например, губернии крестьян, которые любят потреблять водку во-внутрь, а в некоторых деревнях Костромской губернии, в лесных уездах, встречал мужиков, которые не делают маникюра.

Но никакой все-таки нельзя проводить параллели между нашим темным дореволюционным крестьянством и амурскими казаками. Наши крестьяне пережили крепостное право, да и после него из поколения в поколение погибали в нищете. До какой уж тут культуры, когда жрать было нечего? Где могла она поместиться, культура, у крестьян, у которых «тае, куренка выпустить негде»? Кого может удивить темнота, раз она плетется в хвосте вековой нищеты?..

Но казаки-то ведь никогда не знали ни крепостного права, ни бедности. Они пользовались всеми привилегиями и располагали большим достатком…

Кто же виноват в их темноте?

— Таежная наша сторона, глухая… Куда от нас поедешь?.. — говорят казаки.

— Вы бы съездили в Благословенное к корейцам, — неоднократно советовали мне знакомые во время моего пребывания на Амуре. — Одно из самых крупных здесь сел и, к тому же, корейское, — посмотрите, как корейцы живут.

Корейцы, которых я часто встречал в Екатерино-Никольским, в кооперативе и фактории, похожи на китайцев. Однако есть в лице корейца какая-то тонкость, прозрачность и спокойствие, которые несвойственны китайцу.

Я попал в Благословенное в погожий сентябрьский день. Мы подъехали к берегу реки Самарки, впадающей в Амур в двух километрах отсюда. Благословенное — на противоположном берегу. Моста нет, есть лодка. На берегу сидела группа молодых людей и ребят. Издали завидев нас, они быстро бросились в лодку и отчалили.

— Стой! стой! — стали им кричать мои проводники и возницы-казаки. Но лодка продолжала удаляться.

Казаки надрывались:

— Давай лодку! Лодку давай! Стой!

Никто не обращал никакого внимания. Казаки стали обкладывать юношей русским глянцем, который иначе называется матом. Лодка продолжала удаляться.

— Быть может, они и по-русски не понимают, — сказал я.

Я сказал это и тотчас подумал, что понять нас можно было, даже и не зная русского языка. Ясно, чего хотят люди, приехавшие к берегу: они хотят получить лодку. Казак мне ничего не ответил. Он схватил мое ружье и навел его на юношей, сидевших в лодке. Катастрофы быть не могло, ружье не было заряжено. Однако лодка мгновенно повернула и через несколько минут причалила к нашему берегу. Корейские юноши прекрасно говорили по-русски.