Виктор Финк - Евреи в тайге

— Я! Еврей! Еврей из местечка! Я еду сюда по важному делу: я еду жить, строить жизнь.

Свыше миллиона душ еврейского населения осталось после революции в пределах бывшей черты еврейской оседлости без средств к существованию. В иных местностях семьдесят процентов трудоспособного населения осталось без работы. Их существование было непостижимым чудом. Впрочем реальность удачно боролась с этим чудом: появились грозные симптомы физической вырождаемости еврейского местечка, превышение смертности над рождаемостью и особо высокая смертность среди детей.

Когда советская власть открыла евреям доступ к земледельческому труду, то переход их на землю сразу принял массовый характер. Лавина обнищавших, деклассированных людей, стихийно потянувшихся к земле, сразу перехлестнула через все плановые цифры. В 1920 году в Союзе было 35 тысяч евреев-земледельцев, в 1924 г. — 92 тысячи и к началу 1929 г. — 200 тысяч. И как ни значительны эти цифры, они показывают лишь количество евреев, которым удалось получить землю. Это количество неизмеримо меньше числа желающих перейти на земледельческий труд.

Переход этот тяжел и мучителен: еврей — горожанин. А для горожанина стать земледельцем— значит взять все свои привычки, традиции и потребности и поломать каждую в отдельности о колено, как ломают щепки.

Еврей едет в Биробиджан, в тайгу. У него важное дело: он едет жить.

Когда после месяца, проведенного в вагоне, часов в шесть утра он робко выходит на станции Тихонькая, он видит кирпичный станционный домик, скучную водокачку, пакгауз, хмурое небо. Приехали!

По ту сторону полотна одинокие домишки и шагах в ста большое деревянное здание. Это— переселенческий барак. Здесь переселенец найдет приют, покуда ему выправят бумаги и укажут, где именно находится его надел и как туда проехать.

По положению, переселенец может провести в бараке не больше трех дней.

Какая же тут разгрузка, казалось бы? Неужели даже за три дня образуется затор?

Но трехдневный срок существует только на бумаге. Люди живут в этих бараках — будет точнее, если я скажу — люди в них гниют по два, по три месяца [6] В 1931 г. бараки перестроены по принципу гостиничной системы: коридор, отдельные комнаты, койки вместо нар. В. Ф. .

Внутри барака построены нары в два этажа. На обоих этажах в невероятной скученности и грязи валяются вповалку десятки чужих между собой людей. Здесь и холостяки, и молодые женщины, и старики, и многодетные семьи с грудными младенцами. У каждой семьи свой примус; целый день здесь стоит шум, смрад и грязь. Все нервны, все кричат, все ссорятся между собой. Это не переселенческий барак. Это даже не беженский привал и не пересыльная тюрьма. Это — краткосрочные, ускоренные курсы по подготовке в сумасшедший дом…

Комиссия по разгрузке заседала в канцелярии переселенческого управления. Барачных жителей вызывали в кабинет заведующего.

Первыми вошли девять юношей и одна девица. Они приехали с Украины. Отделение Озета в их городе командировало их в Биробиджан для поступления на авто-тракторные курсы. Поднятые волной юношеского идеализма, они поехали в далекий край, как пионеры будущей новой жизни. Дома им устроили общественные проводы. Говорились речи и алели знамена. Но все оказалось впустую, потому что прием на курсы был закрыт четыре месяца тому назад, о чем Озет был извещен.

Но десять человек проделали утомительную дорогу. Они провели месяц в пути.

Им предложили поступить на службу в Дальлес: там нужны конюхи. Они не хотят быть конюхами в Дальлесе: их прислали строить национальное государство. Они хотят быть трактористами в национальном государстве. Или пусть дадут им деньги на обратный путь.

— Эти люди вернутся домой и будут проклинать Биробиджан, — шепнул мне товарищ, сидевший рядом со мной. — Но кто здесь виноват — Биробиджан или безголовье? Впрочем, они жертвы только одной из разновидностей головотяпства провинциальных Озетов. Разновидностей много. Еще увидите.

Повидимому, разновидностей головотяпства и впрямь немало.

Вошел коротконогий пожилой еврей в порыжелом пиджаке.

— Почему вы сидите второй месяц в бараке?

— Мне плохо, — ответил еврей, — и моя жена хочет моей смерти, зачем я привез ее сюда. Потому что я жестяник, — добавил он после маленькой паузы и пояснил — жестяником я могу быть дома. Сюда я приехал, потому что мне обещали землю и хозяйство, а я ничего не вижу. Говорят, там, где будет мой участок, там теперь болото, и туда нельзя проехать.

Все молчали. Еврей продолжал:

— Зачем меня привезли сюда? Я хочу домой и я хочу корову.

Сказав это, он большим и указательным пальцами медленно отер нижнюю губу и сел: он кончил. Он подождет, пока приведут корову.

Никто не знал, что с ним делать: земельные фонды действительно не подготовлены, и девать этого человека действительно некуда. Прошлогодняя беда продолжается.

Еврей сам нарушил неловкое молчание:

— Вы мне пока напишите ордер на корову, а я скоро приду, — сказал он и вышел.

— Как этот попал в беду? — спросил я соседа.

— Это — тоже жертва головотяпства, — пояснил он. — Как видите, он человек пожилой. Ему здесь трудно. Кроме того, он и сам говорит, что может быть жестяником дома. Значит, ему в Биробиджан и не нужно. Но человека подняли и послали. Теперь он на нас в претензии, — почему нет коровы и нет дороги, и нет земли, и почему дождь…

Следующей в кабинет вошла маленькая, бледная, худосочная девочка лет десяти. На щупленькие плечики был наброшен полушубок. Из-под него выглядывала рубашонка — платья не было никакого. Она робко вошла и стала у стенки. За ней вошли еще пять таких же девочек. Они были в лохмотьях. На них были рваные кофты или старые драповые пальто, рваные сапоги, дырявые валенки или галоши на босу ногу. Старшей было лет пятнадцать. У всех были бледно-синие лица и мутные глаза. Они имели вид больных, поднятых с постели. Они тоже стали у стенки. За ними вслед вошел юноша лет восемнадцати со смуглым лицом и горящими черными глазами. Его дергала странная судорога: она кривила ему лицо и подбрасывала левую руку. Он стал у печки. После него появился в дверях уродливо долговязый парень со страшными дегенеративными глазами: они были разного цвета и беспрерывно бегали вправо и влево. Вслед за ним просунулся в дверь сутулый одноглазый старик в зеленом пальто до земли. У него было грустное и как бы виноватое лицо. И наконец, замыкая шествие, вошла пожилая, длинная, худая, оборванная еврейка, с выпученными глазами и со вздутым животом, — мать этого семейства.

Окинув всех нас взглядом, она вышла немного вперед и стала представлять монотонным голосом.

— Вот это мои девочки. Они болезненные, — пояснила она. — Если не лечить их сейчас как следует, то у них у всех будет чахотка. Вот это мой мальчик. Он нервный. Он стал нервный после погрома. Он испугался, когда резали дедушку. А это мой старший сын. У него, извините, глаза как у Александра Македонского, — один светлый, один темный, но он все-таки видит. Хотя плохо, но все-таки он видит.