Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

Артуро познакомился с Люсиндой в Сартине. И пока он будет идти в Шикун, а потом возвращаться на своем новом плоту, неплохо было бы рассказать всю эту историю, тем более что река занимает в ней не последнее место. Быстрые шальные воды реки, точно кровь, что течет в наших жилах, — всегда готовы вскипеть, подхватить человека, как былинку, и унести неведомо куда.

Пять или шесть лет назад — нет, пожалуй, все-таки шесть, потому что с тех пор наш Мараньон разливался ровно шесть раз, — братья Ромеро отправились на ярмарку в Сартин.

Прискакали они туда глубокой ночью и, уже спускаясь по склону горы, услышали вдалеке барабанную дробь и жалобные стоны флейт, а потом и переборы гитар и задорные припевки:

Свет от керосиновых ламп, падая из открытых дверей хижин, ложится желтыми полосками поперек ночной деревенской улочки. Пляшут тени. Идут захмелевшие индейцы и то ли бормочут что-то, то ли тоскливо поют. Внезапно они слышат позади себя частый цокот копыт и разбегаются в разные стороны, уступая дорогу быстрым как ветер всадникам. Кто-то кричит: «Слава смельчакам!» — а всадники, братья Ромеро, молнией пролетают мимо и на всем скаку осаживают коней перед хижиной, откуда доносятся оглушительные звуки барабана. Испугавшись, кони фыркают, прядут ушами, ни за что не хотят двигаться дальше и, только почувствовав сильный удар шпор, взвиваются на дыбы и снова мчатся как одержимые, наводя страх на индейцев. Наконец, братья спешиваются перед постоялым двором и громко зовут хозяйку.

Донья Доротея встречает их приветливо и с крестьянской учтивостью подносит каждому по стаканчику чичи [17] Чича — маисовое пиво. , припасенной специально к празднику. Братья большими глотками осушают стаканы, а кони, чуя поблизости люцерновое поле, громко ржут.

— Ну, как долина?

— Да все на том же месте…

Парни, не мешкая, расседлывают взмыленных коней.

К маленькому столику на галерее подходит Люсинда с блюдом чудесно пахнущего мяса. Свет горелки хотя и слаб, но все же позволяет разглядеть девушку. Накрывая на стол, она то появляется на галерее, то опять убегает.

Артуро, жадно расправляясь с ножкой кролика, толкает локтем Рохе:

— А девчонка-то хороша…

Еще бы не хороша! За два года, что они здесь не были, девушка расцвела, налилась, и не узнаешь. Она стоит в неярком свете горелки, и Артуро глаз не может от нее отвести. Тени легли так, что особенно четко вырисовывается ее нежное личико и острые груди. Под дугами густых бровей озорно блестят зеленые глаза. Злые языки говорят, что она дочь заезжего шахтера, который и ночевал-то у доньи Доротеи всего один раз. Может быть, это и правда, кто не знает веселого нрава хозяйки постоялого двора? Да к тому же девочка никогда не называла отцом дона Антуко, мужа доньи Доротеи.

Теперь Люсинда стоит в дверях и смотрит, как братья, покончив с ужином и чичей, отправляются на танцы. Пройдя немного, Артуро останавливается:

— А вы не идете?

— Мама не пускает.

— Сейчас я сам с ней поговорю.

В конце концов донья Доротея уступает, только просит обязательно зайти к куме донье Пуле да «не задерживаться слишком долго», и все трое наперебой обещают в точности выполнить все ее наставления. Люсинда, шагая впереди, весело болтает, а рядом семенит ее братишка, которого мать велела взять с собой. Он крепко уцепился за юбку сестры, чувствуя себя ее маленьким защитником. Индейцы черными тенями снуют по ночным деревенским улочкам, и Артуро то и дело награждает их тумаками:

— Дорогу красотке!..

В воздухе стоит острый запах перца, чичи и мокрой шерсти, а совсем рядом с Артуро взволнованно дышит Люсинда, и, пьянея от запаха одеколона и ее молодого тела, Артуро невольно прикусывает губу и шумно ловит воздух широко раздувшимися ноздрями. Он поддерживает девушку за локоть, помогая ей перепрыгнуть через ручей, и долго потом чувствует на своей ладони нежное тепло. Наконец Артуро решается обратиться к ней на «ты»:

— Какой ты красавицей стала!

Девушка смеется, сверкая ровными белыми зубами:

— А ты стал вралем…

В небо быстро ползет огонек ракеты и лопается, рассыпая разноцветные звездочки по черному пологу ночи, нависшему над маленьким веселым селением, где сегодня никому не спится. Вдали мерцают яркие красные точки. Это в горах светятся очаги хижин, там еще не спят, ждут своих с гулянья.

У доньи Пуле танцы, и Люсинда берет верх над всеми. Ее пухлый рот улыбается, в зеленых глазах прыгают чертики, а сама она все кружится и кружится, как будто хочет намотать на невидимое веретено веселые звуки танца. Музыкантов трое — у двоих барабаны и флейты, а третий, одноногий метис, играет на аккордеоне и поет… Вот застонала тростниковая флейта, загудели громовыми раскатами барабаны, и в хижину вихрем ворвалась веселая кашуа [18] Кашуа — перуанский народный танец. . А вот зазвучал аккордеон. Мехи червяком извиваются на круглой культе одноногого метиса, захлебываются и гнусавят, стараясь подладиться под ритм песни. От напряжения у аккордеониста даже усы дрожат. А танцующие знай себе отбивают чечетку.

Люсинда сама себя не узнает. И хотя Артуро — а он все время пляшет только с ней — совсем уже «вывернулся наизнанку», как выразился Рохе, за девушкой ему никак не угнаться, так быстро и ловко кружится она, изгибаясь всем телом. Грубые башмаки парня, отбивая неистовую дробь, поднимают тучу пыли, да и другие пары стараются не отстать. Каждый чоло пляшет со своей девушкой. Чтобы не нарушить общего правила, Рохе тоже нашел себе пару и, танцуя, подмигивает Артуро:

— Везет же старшим братьям!

А чичи хоть залейся — и в ведрах, и в тыквенных бутылях, и в кружках. Артуро выходит и тут же возвращается, прижимая к своей широкой груди целую батарею бутылок с каньясо. Кто-то кричит:

— Ого! Видать, щедрый народ живет в долине!

Веселье в разгаре. Воздух так пропитался спиртными парами, что и пить не надо, дыши — и опьянеешь. Люсинда, чувствуя, как все тело ее вдруг налилось сладкой истомой, дрожит с ног до головы, Когда Артуро, взяв за уголки красный платок, накидывает его девушке на шею и притягивает ее к себе все ближе и ближе, пока ее грудь, переполненная каким-то непонятным томлением, не касается его мускулистой груди. О, эти тропические ночи! Братишка уснул в углу комнаты, а Люсинда не может сдержать своей радости от того, что глаза ее говорят Артуро такое, чего никогда никому не говорили, и что руки ее крепко держатся за его талию, сильную и гибкую — недаром же он плотовщик! А ноги как будто обмякли, послушные новому ритму, ритму покорности и пугливого отказа, страстного порыва и смирения…