Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

Напев стал затихать, а потом и совсем замер где-то далеко внизу. Подъем делается все круче. Тропинка упрямо карабкается вверх, выступы скалы, задевая за стремена, тянут их вниз. Туман, туман… Уже не видно ни одной травинки. По краям тропы жмутся к земле широкие листья каких-то растений. Туман… Ага, оказывается, глаз постепенно привыкает, нужно только пристальнее вглядываться. В нескольких метрах от себя дон Освальдо различает черные и синие каменные глыбы и широкие кривые пласты горной породы. Но вот тропа исчезает в осыпи, и проводник останавливается.

— Лошадь останется здесь, ей дальше не пройти…

Гнедого привязывают к камню, и, глядя, как люди тают в тумане, он тоскливо ржет.

Когда приходится лазить по горам, по осыпям, по гладким откосам да острым камням, мягкие охоты гораздо удобнее, чем подбитые гвоздями сапоги. Инженеру трудно идти, ноги разъезжаются, и проводник все время шагает рядом, следит, чтоб тот не упал с отвесного обрыва и не сломал себе шею. У дона Освальдо гудит в ушах, и индеец чувствует, как рука инженера, которую он все время держит в своей, холодеет и деревенеет. Очень трудно дышать. А может быть, здесь вообще нет воздуха?

— Вернемся, пожалуй…

— Вершина совсем близко…

Они снова карабкаются по уступам. Туман все упрямее прячет обрывы, и чем дальше, тем страшнее и бездоннее они становятся. Еще одно усилие, и наконец вот он, голый гребень горы. Проводник пристально вглядывается в каждый выступ и каждую расщелину. Они делают еще несколько шагов, и, когда инженер начинает чувствовать, что ноги больше не держат его, перед ним вырастает, тускло поблескивая холодным стеклянным блеском, черный, обледенелый утес.

— Здесь, тайта.

— Вершина?

— Да, тайта.

Дон Освальдо садится рядом с проводником. Слоится туман, растревоженный ветром. Ветер треплет пончо индейца, стараясь сорвать его и острыми ледяными иглами впивается в тело инженера, пробиваясь сквозь толстый шерстяной свитер.

Юноша почувствовал, как бешено, в какой-то отчаянной тоске заколотилось сердце, как задрожала каждая жилка и больно застучало в висках. А когда из носа хлынула кровь, он не выдержал:

— Ты что же это, негодяй, решил меня угробить здесь?

Индеец убежал бы, но блеск револьвера останавливает его.

— Дикарь безмозглый, идиот, тупица! — не унимается инженер, между тем как платок, который он прижимает к носу дрожащими руками, все сильнее пропитывается кровью.

— Эта горная болезнь, тайта… Надо коку пожевать…

Индеец протягивает ему пестрый кисет с размельченным листом коки. Дон Освальдо хватает щепотку и торопливо жует, вместе с известью, скорее, скорее…

Взошло солнце яркое, но холодное. Своим ясным светом оно щедро озарило торопливо бегущие внизу облака. Проглотив горьковато-сладкую слюну, юноша закрыл глаза. Никаких ощущений — все поглотила тихая отрешенность, сознание растворилось в великом молчании вселенной… Разве здесь есть люди? Или это уже смерть?

Нет, это не смерть. Приоткрыв глаза, он смотрит вдаль на восток и медленно поднимается, повинуясь какому-то странному чувству. Там, за поредевшей пеленой облаков, раскинулся безбрежный, черный океан. Склон Кампаны уходит вниз крутыми отрогами и теряется в его темной массе, волнистой, густой, молчаливой, бездонной и неоглядной. В нем гаснут даже солнечные лучи. Это — океан ночи. Это — сельва.

Сизые тучи, встав над горизонтом, как бы обрисовали ее края, но она не кончается там, она уходит дальше, таинственная и неизведанная, и где предел этой тьмы — человеку знать не дано.

«Сельва!» Дон Освальдо произносит это слово, и оно странно звенит в тишине. Глядя вниз на удивительное черное сияние, он вздрагивает, дрожь пробегает по всему телу, с головы до пят, сердце замирает.

И в эту вечную ночь, теряясь в ней, уходит белая лента, сразу даже трудно понять, что это река. Сколько же вековых деревьев, одержимых жаждой жизни, сплетают там, внизу, свои ветви, а когда они падают (тут поневоле вспомнишь рассказы дона Хуана!), прокладывая длинные просеки, над ними тут же смыкается мрак, их тут же вбирает в себя безбрежная ширь, которая не знает, что такое время, — нужны века, чтобы пройти и покорить ее. Это — сельва.

Инженеру хочется поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, он оборачивается к индейцу, но тот нем и равнодушен, как камень. Как скалы, те, что виднеются вдалеке, и те, что уходят на север, вытянувшись в бесконечную цепь тесно прижатых друг к другу величественных хребтов, над которыми царственно возвышаются молчаливые и гордые колоссы — пик Кальянгате и сверкающая снегами вершина Кахамаркильи…

Но где же начало всему этому? Обернешься к югу, и там то же самое, тот же хаос остроконечных пиков, уходящих за горизонт. На склонах чуть заметно чернеют хижины селений. Бамбамарка кажется просто россыпью камней, а людей и стада даль совсем поглотила. Горизонт, как всегда, разрисован тучами. То же самое и на западе, те же каменные гиганты тянутся вверх своими неровными зубьями, стремясь проникнуть в ту таинственную высь, где люди ищут бога.

А далеко внизу петляет среди горных гряд, пересекая их с запада на восток, широкая белая лента. Она змеей обвилась вокруг подножий, соединяя и тесня их, стараясь увлечь за собой в своем торопливом беге. Это — Мараньон, могучая река, такая же могучая, как горы и сельва. Горы никак не могут спрятать ее; исчезая где-то за Кахамаркильей, она не раз напоминает о себе широкими излучинами, как бы давая понять, что путь ее лежит далеко, и где он закончится, никто, кроме самой реки, определить не властен.

«Горы, сельва и река — это крепкие орешки, сеньор».

Это — сама вечность.

Вода пошла на убыль, и теперь нам со старым Матиасом уже не стоило никакого труда гонять наш плот от берега к берегу. Река совсем очистилась, и каждое бревно невзрачного плотика Рохелио будто говорило: «Теперь мне все нипочем!» Бесшумно, как прибрежная пена, наплывало ясное лето. Отступая к своему извечному руслу, река оставляла на берегу затоны, к которым нас влекло неудержимо. Там мы ставили верши. Старик радовался, как дитя, пристраивая эти воронкообразные, сплетенные из тростника или бамбука ловушки так, чтобы они не перевернулись и ни одной рыбешке не удалось от нас ускользнуть. А под обрывами в омутах мы глушили рыбу динамитом. Тут нужна сноровка, иначе уйдешь с пустыми руками. Сперва надо покрошить в воду кусочки вареной юкки и мяса, тоже вареного. Стайки рыбешек набрасываются на корм, торопятся, суетятся, вот тогда-то самое время бросать динамит. Рыбешки тучей налетают на серую гильзу с белым хвостиком — взрыв — и, глядишь, вся добыча лежит вверх брюхом. Надо еще и плавать хорошо, ведь вылавливать рыбу приходится при сильном течении, а она выскальзывает из рук, как ртуть, и если замешкаешься, на берег ничего не успеешь выбросить. Из тех рыб, что течением выносит в реку, мы ловим только самых крупных.