Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

За этим занятием мы проводили много времени. Я совсем забросил свои бананы, а дон Матиас так и не собрался сходить в Рекодо-дель-Лобо. Однако, что с Артуро и Рохелио, где они пропадают так долго?

Старик время от времени вздыхает:

— Тяжело сейчас нашим ребяткам, уж верно, что тяжело. Если вода не поднимется, трудновато им будет проскочить Эскалеру… То, что вода спадает, это хорошо, но пора бы ей и остановиться.

И каждый раз после его слов я задумывался об Эскалере. Это длинная расщелина, дно реки там все сплошь в острых камнях, а отвесные, будто рассеченные ножом скалы стоят так тесно, что для русла остается только узкий проход. Это ворота реки. То тут, то там из воды высовываются каменные клыки, их приходится все время огибать, а кругом такой грохот, что даже крика человеческого не слышно. Если на плоту больше четырех человек, выбирают старшего, он встает или садится на корточки посредине плота, смотрит впереди командует: «Право!», «Лево!», «Еще!», и больше ни слова. Остальные же изо всех сил работают веслами. Вода кипит, а они гребут, стоя на коленях, будто молятся всемогущим силам природы. Когда воды много, дно со всеми его камнями уходит вглубь, и тогда главная забота — не разбиться на излучине, у выхода из этой чертовой ловушки, да не попасть в прибрежную быстрину. Течение там такое, что чуть не доглядишь — плот швыряет на скалы, крепления порвутся, и конец. Редко кому удается выбраться целым и невредимым. Поэтому лучше уж подождать, пока вода немного спадет. Тогда бояться нечего. Тогда можно растянуться на бревнышках и лежать себе как ни в чем не бывало, жевать коку, покуривать, поглядывать по сторонам — на деревья, скалы, кактусы да на горластых попугаев, суетливые стаи которых то и дело пролетают над самой головой.

И я отвечаю дону Матиасу:

— Ничего, приплывут. Артуро — плотовщик каких мало, а Рохе, в случае чего, тоже выберется.

Старик соглашается:

— Да, конечно.

Больше он ничего не говорит, только бросает на меня такой взгляд, будто хочет сказать с гордостью: «Вот, мол, какие у нас люди, какие у меня сыновья!»

А рыбалка идет как по маслу. Нельзя же зевать, если добыча сама плывет в руки. Ведь летом — нам ли этого не знать? — все эти затоны и заводи исчезнут, и река войдет в свое веками проложенное русло. Тогда только и останется, что нацепить на леску крючок, сидеть и ждать, пока клюнет какая-нибудь мелочь, хотя, по правде говоря, рыбы попадается все равно много — в чистой воде она издалека идет на приманку.

В тот раз мы рыбачили в глубокой впадине, вода туда проникает из речного рукава. Рыбы в этой впадине столько, что она там и повернуться не может. Сейчас мы ей зададим жару!

— Гляди, сколько энкарнят наплодил наш Энкарна!

Старик любит пошутить. У этих рыб огромные рты, за что мы их зовем «большеротиками». И чоло Энкарну, того, что живет в конце долины, тоже так зовем, потому что рот у него до самых ушей. Когда Энкарна заходит к дону Матиасу, тот всегда кричит своей старухе: «Эй, Мельча, поджарь-ка нам безротиков!» И всякий, кто не знает, в чем тут соль, удивленно смотрит на хозяина дома. А тот, подмигнув, смеется: «Не могу же я называть рыбу человечьим прозвищем!» Все хохочут, а Энкарна делает вид, что это его совсем не касается. Ох, уж этот старик!

Дон Матиас, в коротких штанах, спокойно стоял у самого края впадины, как вдруг я услышал его крик, и в ту же секунду он очень смешно, по-утиному, нырнул в воду. Вода почернела от ила, но все-таки я разглядел, что старый Матиас елозит по дну, точно рак, и старается схватить какой-то темный комок. Комок вывернулся, стрелой метнулся к протоке. Оказывается, это была нутрия, ее сразу можно узнать по блестящей жировой смазке, покрывающей светлую щетину. Старик ринулся за ней, а я встал в протоке, так что зверьку ничего другого не оставалось, как выскочить на берег и постараться добежать до реки. Но нутрия быстро бегает только по подводным камням, тут же камни были сухие, горячие, раскаленные на солнце, и старик без труда ее догнал. Зато удержать в руках скользкого зверька было не так легко. К тому же нутрия вцепилась старику в руку. Все произошло в одно мгновение: дон Матиас схватил ее за лапу, подпрыгнул, чтобы сильнее размахнуться, и размозжил голову зверька о камень. Нутрия дернулась и замерла.

Старый Матиас, высасывая кровь из раны, с улыбкой поглядывал на свою добычу.

— Шкурку отдам Рохе, пускай продаст ее. — Потом засмеялся, ткнув ногой в мягкий живот зверька: — Ишь чего выдумала, смотри-ка! Захотела нас без рыбы оставить!

Кровь из ранки часто капала на камень. Вдруг старик побледнел как полотно…

— Что, рука сильно болит?

— Нет, не рука. Сердце недоброе почуяло.

И глаза его остановились на реке, теперь уже совсем присмиревшей. Вода, отступая, журчала тихо, ласково. Приоткрытый рот старика как-то странно скривился.

Я поднял нутрию, и мы отправились домой. Шли молча, дома старик тоже не сказал ни слова, даже когда свежевали зверька. Шкурку мы посыпали солью, на солнце она быстро просохла и стала мягкой, шелковистой, так и хотелось ее погладить, но старик даже ни разу на нее не взглянул.

В Шикуне Артуро и Рохе не скучали. Братья, видно, решили, что все каньясо, которое заготовили шикунцы, предназначается только для них. Они, как всегда, остановились в доме Венансио Ландауро, и с первого же дня стали заливать огненным зельем свою грусть-печаль. Какую? Да как говорится, было бы что пить, а грусть-печаль всегда найдется. Если в горле дерет так, будто там рыбья кость застряла, непременно отыщешь хоть какую-нибудь причину, только чтоб пропустить стаканчик-другой.

И когда, судя по громким голосам и блеску в глазах, все беды были забыты, братья стали обходить дома, и надо было видеть, что они вытворяли, не преминув в каждом доме хлебнуть еще хоть самую малость, а за ними, как на буксире, тянулась ватага таких же веселых парней и, между прочим, таких же славных плотовщиков.

Потом они шли по извилистой тропинке через плантацию сахарного тростника, уже налившегося желтизной, шли с трудом, хотя их и поддерживали чьи-то крепкие руки. Рохе горланил песенку, которую сочинил после того, как однажды в Кахабамбе его избили, обокрали и бросили одного.

К концу куплета голос Рохе звенел с такой силой, что даже каньясо в бутылке, поднесенной к его горячил! губам, пузырилось и булькало. Мягко скользнув по стеклу бутылки, песенка обрывалась: «… и шля-а-апы ста-а-арой». Вся компания весело гоготала, а Артуро рассуждал:

— У нас в долине парни что надо. Правильно я говорю?

— Правильно, — отвечал дружный хор.