Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

— Не стоит, сам видишь — выступ слишком высоко, а течение сильное.

— Если не уцеплюсь за камень, так постараюсь выбраться на середину реки и поплыву дальше. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как я уже буду за Эскалерой.

— Нет… с течением тебе не справиться, а у того камня оно и вовсе бешеное, попадешь в водоворот…

— Говорят тебе, выберусь…

Артуро невесело смотрит, как брат подтягивает штаны и подвязывает к шее платок, в котором горшочек с известью и кисет с кокой. Он берет Рохе за плечи и говорит твердо, но ласково:

— Не надо, Рохито… Слышишь, не надо…

Пролетела белоснежная цапля, легкая, красивая. И тут же скрылась за утесом — скорей, скорей туда, где жизнь!

Рохе вырвался из рук брата.

— Была не была!

И, бросившись в волну боком, рассек ее плечом, как килем. Вперед, вперед… Вот он поплыл саженками, стараясь как можно дальше закинуть руку… Артуро жадно ловит глазами каждое его движение, а у самого грудь разрывается от горького предчувствия.

— Держись, держись!.. — кричит он и видит, что за камень брату не уцепиться — слишком высоко. Хоть бы скорее выбрался на середину потока, пока его не отнесло к водовороту, хоть бы продержался подольше!

— Держись, держись!..

Рохе не слышит его, но держится на воде хорошо. Вот он уже у самой скалы, вот поравнялся с ней. Вытянул руку, а до выступа не достать, да и течение все время оттаскивает его в сторону. Пальцы скользят по щербатой поверхности камня, но вода все-таки сильнее. Вот еще один выступ. Снова тянутся вверх изодранные в кровь руки, снова напрягается все тело, хотя и на этот раз ничего не получилось. Рохе оглядывается, смотрит на брата. До плота уже не доберешься. Оба хорошо понимают, что произошло, оба думают об одном и том же, а река между тем все глубже затягивает Рохе в свою зубастую пасть. Ему остается только одно: попытаться выбраться на середину и продержаться там, пока поток не промчит его через Эскалеру. Но он очень устал, и ему кажется, что не вода, а тысячи нитей обволакивают его тело. Молодое и крепкое, оно за эти страшные дни совсем обессилело. А брат машет руками и кричит:

— На середину, скорей!..

Рохелио, решившись наконец, оставляет выступ и бросается в поток. Ах, если б можно было с одного взмаха оставить за собой целую лигу! Да куда там! Его все дальше относит назад. Он работает руками не переставая, а брат не сводит с него глаз, в которых застыло отчаяние. Еще немного, и будет середина, еще немного… Еще совсем немного… Рохе борется изо всех сил, защищая свою жизнь, свою мечту о любимой… Кто же победит — человек или волны? Еще немного… Он одолел уже добрый кусок… Скоро, скоро все решится, или он выберется, или… Руки неистово взлетают над водой… На середину, на середину!.. Но река не прощает такой дерзости: десять метров, пять, два, один и… водоворот!

Артуро видит, как темный комок теряется в стремительном потоке, как последний раз, на одно мгновенье, вскинулась вверх рука, как бы в знак прощанья… И больше ничего, только оглушительно ревет река, перекатывая пенные валы. А брата как будто и не было.

Артуро кажется, что над Эскалерой кружится огромный слепень. Воспаленный слух удесятеряет грохот потока, все звуки превращаются в один сплошной низкий гул. Не помня себя, он бросается ничком на бревна, дотягивается до тыквы с каньясо и пересохшими, горькими губами жадно припадает к ней. Потом отталкивает тыкву, и та скатывается в воду.

Вытянувшись во весь рост, он лежит неподвижно, как труп. Волны раскачивают плот. Артуро ничего не чувствует, ничего не понимает, ничего больше не может сделать. А солнце стегает его голую спину безжалостным бичом.

Старый Матиас стал совсем плох. С того самого дня, когда он поймал нутрию и сердцем почуял беду, его больше не узнать. Женщины, глядя на него, тоже загрустили. Правда, Люсинду отвлекает от горьких мыслей ее сынок Адан, а Флоринде помог осушить слезы отец. Взял хорошую дубинку и сказал, что, если она сейчас же не перестанет реветь из-за этого пьяницы и бродяги, он живо вправит ей мозги. Девушка смахнула слезы подолом и притихла.

Старик не находил себе места, а донья Мельча помалкивала, понимая, что он пошлет ее ко всем чертям, если она станет уговаривать его думать о чем-нибудь другом. Да к тому же страх затаился и в ее душе. Под тенистым пологом манго, того самого, что растет перед домом, старик расстелил оленью шкуру, лег и стал так жадно жевать коку, будто предстояло ему не лежать, а заниматься какой-нибудь нелегкой работой, вроде вечерней поливки огорода. Поливать-то он и вправду поливал, даже заливал, только не огород, а свои внутренности жгучим гуарапо. Рядом со шкурой дымилась плошка с навозом, — дым отгонял москитов, — и старик лежал, жалкий, несчастный, в рубахе нараспашку, с голым животом. Туда, под манговое дерево, ему и еду носили, и даже на ночь он ни за что не шел в дом. «Я и сам не знаю, что со мной делается», — говорил он. И только вздыхал: «Ах, сыновья, сыновья мои!» Кока казалась ему горькой, как желчь, а это ведь всегда предвещает беду. Охая да ахая, старик все повторял свой любимый, правда, кощунственный стишок:

Дон Матиас любил всякие еретические припевки, хотя это нисколько не мешало ему давать деньги и покупать гуарапо «на поддержание» девы Марии в дни праздника заступницы Калемара. В эти дни в Калемар приезжают и священник из Патаса, и торговцы из Селендина, и вообще множество всякого народа. Дома тогда битком набиты людьми, и между молитвами, процессиями и бесконечным пением «Отче наш» за души усопших все напиваются так, что не дай бог. Гитары и флейты, дудки и барабаны не знают отдыха ни днем ни ночью. Долина превращается в музыкальный ящик. А река, лес и ветер тоже поют свои песни, стараются не отстать от людей.

Праздник звенит на все голоса, да и как же может быть иначе, если наша богородица, заступница Калемара, — пусть и сама она крохотная, и часовня у нее маленькая, — творит куда больше чудес, чем, скажем, дева Мария, заступница Сантьяго, хотя та выше нашей и стоит в настоящей церкви, и свечи перед ней горят круглый год. Наверное, это потому, что наша дева Мария очень уж беленькая, щеки у нее что румяные яблочки, а голубые глаза смотрят так печально, что, конечно, господь бог любит ее больше всех пречистых дев.

В тот день дон Матиас лег, вытянувшись как мертвец. Я оставил его и занялся своими делами — все равно говорить с ним было бесполезно. У него на все был один ответ: «А ты иди, иди, чего около меня сидеть-то?» Или: «Сердце — вещун, оно не обманет». И я пошел сажать бананы. Лес для золы рубить не пришлось — после паводка весь берег был завален плавником. Я сложил хворост и щепки в большую кучу и поджег. Красные языки огня сразу же взметнулись к небу, распространяя вокруг нестерпимый жар, и было видно, как еще сырые сучья со стоном корчились, истекая пахучей смолой. Листья на ближних кустиках табака пожухли. Пристроившись на камне у самой воды, я свернул себе неплохую сигару. Глядя на огонь, я понял, что правду говорят, будто есть люди, которые с удовольствием подожгут что угодно, лишь бы полюбоваться пламенем. Надо было видеть, с какой яростью метались огненные лохмотья, точно им хотелось превратить в тлеющую головешку весь мир!