Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Вначале я страшно боялся Лобо Невеса. Какая наивность! Он обожал свою супругу и не стеснялся вслух расхваливать ее в моем присутствии; его Виржилия — совершенство, кладезь редких достоинств, как она умеет принять, одеться и как притом скромна, добродетельна. Но на этом его излияния не прекращались. Щелка его доверия ко мне стала со временем распахнутой настежь дверью. Как-то раз он признался, что его гложет червь тайной неудовлетворенности: он жаждет славы. Я стал утешать его, наговорил ему кучу лестных вещей; он слушал меня с благоговением, какое внушает нам несбыточная мечта, с которой мы никак не решаемся окончательно расстаться. Честолюбие Лобо Невеса не в состоянии было взлететь, оно устало бесполезно взмахивать крыльями. Он поверял мне свои огорчения, неудачи, обиды, которые ему приходилось молча переносить, возмущение, которое он вынужден был подавлять. Политика, по его словам, была сплетением интриг, зависти, вероломства, корысти и тщеславия. Ясно было, что он переживает приступ ипохондрии; я, как мог, пытался вернуть ему веру в свои силы.

— Это не так просто, — грустно сказал Лобо Невес. — Вы и представить себе не можете, через что мне пришлось пройти. Я занялся политикой ради собственного удовольствия, ради семьи, отчасти ради честолюбия. Мне казалось, этого достаточно, чтобы сделаться государственным деятелем. Но я ошибался. Раньше я смотрел на политический спектакль из зрительного зала — что за чудесное зрелище! Какие декорации, какое искусство, какая живость, блеск в игре актеров! Я начал; мне вручили бумагу, которая… Впрочем, я только напрасно утомляю вас своим брюзжанием. Но были в моей жизни такие часы, дни… О, там не известны ни постоянство чувств, ни благодарность, ничто… ничто…

Он замолчал, глубокое уныние читалось в его остановившемся взоре; он, видимо, ничего не слышал и не чувствовал, кроме боли, которую причиняли ему его горькие мысли. Некоторое время спустя он встал и протянул мне руку, говоря:

— Простите мою смешную выходку; — мне не дает покоя одно неприятное дело.

Он мрачно рассмеялся. и взял с меня слово никому не рассказывать о том, что между нами произошло. Я стал его уверять, что не произошло ничего особенного. Тут явились два депутата и видный государственный человек. Лобо Невес радушно принял их. Сначала его радушие было несколько деланным, вскоре, однако, оно стало вполне естественным. Через полчаса вы бы не колеблясь решили, что перед вами — самый счастливый человек на свете; он весело болтал, шутил, смеялся, и все смеялись.

«Крепкое, должно быть, вино эта политика», — говорил я себе, выходя из дома Лобо Невеса. Я решил пройтись пешком; на улице Барбонос я увидал коляску, а в коляске — одного министра, моего бывшего товарища по лицею. Мы приятельски поздоровались, коляска уехала, а я шел… шел… шел…

«Почему я, собственно, не министр?»

Эта идея — блестящая идея, «вся в мишуре», как сказал бы Бернардес [47] Бернардес Мануэл (1644–1710) — португальский религиозный писатель. принялась проделывать головокружительные прыжки; я смотрел во все глаза, находя ее весьма занятной. Я забыл о неудачах Лобо Невеса; пропасть неудержимо влекла меня к себе. Я вспоминал моего лицейского товарища, наши прогулки по холмам, игры, шалости, я сравнивал тогдашнего мальчика и теперешнего мужчину, спрашивая себя, чем я хуже. Я вышел на бульвар, и все вокруг, казалось, вопрошало: почему ты не министр, Браз Кубас?

Браз Кубас, почему ты не министр? Я слушал, и радостное, освежающее чувство разливалось во мне. Я сел на скамью, чтобы спокойно насладиться моей идеей. Виржилия сумела бы ее оценить! Но кто это подходит ко мне? Физиономия как будто знакомая. Готов поклясться, я встречал этого субъекта, но где?

Представьте себе мужчину лет тридцати восьми — сорока, высокого, бледного и худого. Его одежда имела такой вид, будто побывала в вавилонском пленении, шляпа казалась ровесницей шляпы Гесслера; сюртук был намного просторнее, чем того требовало тело или, вернее, кости неизвестного; черный цвет местами слинял, уступив место тускло-рыжему; ворс вытерся; из восьми пуговиц осталось три. Манжет бурых парусиновых брюк был истрепан, на коленях вздувались огромные пузыри, нечищеные сапоги держались на честном слове. На шее болтались остатки выцветшего галстука, повязанного под несвежим воротником сорочки; кажется, на нем был еще рваный жилет темного шелка.

— Бьюсь об заклад, что вы меня не узнали, доктор Кубас! — сказал незнакомец.

— Не припомню…

— Я — Борба, Кинкас Борба.

Я испуганно попятился. Страх, разочарование, отчаяние овладели мной, разве что патетический слог Боссюэ [48] Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) — французский католический писатель, великолепный стилист. или Виейры [49] Виейра Антонио (1608–1697) — иезуит, знаменитый португальский проповедник, миссионер, дипломат и политик XVII в., блестящий оратор и стилист. мог бы передать их. Кинкас Борба — очаровательный шалун, избалованный, изнеженный, умный, богатый мальчик, мой школьный друг! Трудно было поверить, что это изможденное лицо, эта седая борода, этот старый оборванец, этот бродяга — Кинкас Борба. Невозможно, невероятно! Но это был он. В глазах сохранился блеск прежнего надменного выражения, в улыбке, как и в былые времена, сквозила издевка. Он твердо выдержал мой смятенный взгляд. Я отвел глаза: теперешний Борба вызывал отвращение; сравнение с прежним Борбой было мучительно.

— Я вижу, рассказывать ничего не нужно, — заговорил он наконец. — Вы прекрасно обо всем догадались. Нужда, несчастья, поражения. Гнусная жизнь. Вы помните наши праздники, на которых я изображал императора? Превратности судьбы. Теперь я нищий…

Презрительно пожав плечами, он поднял правую руку; весь вид его выражал безразличие к собственной судьбе и чуть ли не веселость. Именно безразличие, а не христианское или философское смирение; казалось, нужда покрыла его душу мозолями, и он уже не чувствует окружающую его грязь. Свои лохмотья он носил с той же небрежной непринужденностью, с какой в прежние времена — пурпурную мантию императора.

— Зайдите ко мне, — сказал я, — может быть, мне удастся что-нибудь для вас сделать.

Губы Кинкаса Борбы растянулись в великолепной улыбке.

— Вы не первый, кто предлагает что-нибудь для меня сделать, — проговорил он. — И, наверное, не последний, кто ничего для меня не сделает. Да и к чему? Я не прошу ничего, кроме денег; денег, потому что человек должен есть, а в харчевнях не верят на слово. И в лавках тоже. Жалкого ангу [50] Ангу — блюдо из муки, сваренной с водой и солью. на два гроша и то не дают в долг проклятые лавочницы… Кромешный ад, мой… я чуть было не сказал, мой друг… Ад! Дьявол! Тысяча дьяволов! Сегодня я еще ничего не ел…