Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

— Вот, к примеру, святой Иоанн; жил в пустыне, питался акридами вместо того, чтобы мирно толстеть при дворе, заставляя худеть фарисеев.

Бог мне простит, если я опущу здесь историю Кинкаса Борбы, выслушанную мной со всеми подробностями в тот печальный день, историю длинную, запутанную, но любопытную. А не пересказывая истории его жизни, излишне описывать и его самого, хотя нужно заметить, что по виду он сильно отличался от того

Кинкаса Борбы, с которым я когда-то встретился на бульваре. Но я умолкаю; скажу только, что если бы люди разнились между собой не чертами лица, а платьем, я ни за что не признал бы в этом человеке Кинкаса Борбу, приняв его скорее за верховного судью без мантии, за генерала в штатском или, по крайней мере, за преуспевающего дельца. Я отметил и отлично сшитый сюртук, и белоснежную рубашку, и сверкающие ботинки. Даже голос его, такой сиплый в прошлую нашу встречу, казалось, вернул себе былую звонкость. Что же до его жестикуляции, то она, оставшись, как и прежде, весьма бурной, все же сделалась менее бестолковой и подчинилась какой-то системе. Я вовсе не хочу описывать Кинкаса Борбу, но если к сказанному добавить еще про золотой брелок, украшавший его грудь, и упомянуть о качестве кожи, из которой были сделаны его ботинки, то вот вам и начало описания, опущенного мною для краткости. Пусть всем будет известно, что ботинки были лакированные. И пусть все узнают, что Кинкас Борба получил добрую пару тысчонок в наследство от старого дядюшки из Барбасены.

Моя душа (позвольте мне здесь прибегнуть к детскому сравнению), моя душа оказалась в этом случае чем-то вроде мячика. Рассказ Кинкаса Борбы подбросил ее ударом ладони, и, едва она стала падать, записка Виржилии другим ударом снова подбросила ее, и она снова взлетела в воздух; затем стала опускаться, но происшествие на бульваре подбросило ее новым ударом, столь же сильным и энергичным. Боюсь, что я не создан для подобной игры. Эти подбрасывания лишали меня душевного равновесия. Мне хотелось свалить Кинкаса Борбу, Лобо Невеса и записку Виржилии в какую-нибудь одну философскую систему, а затем послать все это к… Аристотелю.

Однако беседа с Кинкасом Борбой принесла мне несомненную пользу. Особенно восхитила меня тонкая наблюдательность, с которой он анализировал зарождение и развитие порока в человеческой душе: невидимые сражения и постепенные капитуляции, наконец, привычка к пороку.

— Вот возьми, к примеру, меня, — рассуждал Кинкас, — всю первую ночь, которую я провел на ступенях церкви святого Франсиска, я проспал как убитый, словно на пуховике. А почему? А потому, что я последовательно скатывался от соломенного тюфяка до деревянной скамейки, от собственной комнаты до ночевок в полицейском участке, а потом на улице…

В заключение он намеревался изложить мне суть своей философской системы, но я попросил его отложить это на другой раз. Сейчас я очень занят и, к сожалению, вынужден прервать нашу беседу, пусть он как-нибудь навестит меня: я всегда дома. Кинкас Борба заговорщицки улыбнулся, — возможно, и до него дошли слухи о моей связи, — но ничего не сказал. Уже стоя на пороге, он обратился ко мне с чем-то вроде напутствия:

— Я верю, что ты придешь к гуманитизму; ведь только в нем дух твой найдет себе прибежище — в этом вечном море, куда я погрузился, дабы выловить там истину. Греки искали ее на дне колодца. Какое жалкое заблуждение! На дне колодца! Именно поэтому они ее и не нашли. И сами греки, и грекофобы, и грекофилы склонялись над колодцем, силясь разглядеть истину, которой там нет и не было. А сколько веревок и ведер было понапрасну упущено в этот колодец! Самые дерзкие даже спускались на дно и нашли там… жабу. А я отправился прямехонько к морю. И я верю, что ты тоже к нему придешь.

Спустя неделю Лобо Невес был назначен губернатором в одну из провинций. У меня теплилась надежда, что он откажется, если указ снова будет датирован 13-м числом. Однако он пришелся на 31-е, и эта простая перестановка цифр сняла с них дьявольское заклятие. Сколь глубоко скрыты от нас тайные пружины нашей жизни!

Не в моем обычае что-либо утаивать или о чем-либо умалчивать, и потому на этой странице я поведаю вам о случае со стеной. Лобо Невес с Виржилией вот-вот должны были уехать. Придя к доне Пласиде, я увидел на столе сложенную пополам записку. Записка была от Виржилии. Она писала, что ждет меня ночью у себя в саду, непременно. Записка кончалась словами: «Со стороны переулка стена невысокая».

Я невольно поморщился. Послание Виржилии показалось мне неприлично легкомысленным, необдуманным и даже смешным. Мало того что все это и так грозило скандалом, мне предлагали еще разыграть роль какого-то комического персонажа! Я представил себе, как я карабкаюсь на эту стену, пусть она даже и невысока со стороны переулка, и только хочу спрыгнуть в сад, как меня тут же хватает проходящий мимо полицейский и отводит в участок. Стена невысокая! Ну и что из того, что она невысокая! Видимо, Виржилия не слишком сознавала, что делает, и, может быть, сейчас она уже раскаивается, что написала эту записку. Я еще раз взглянул на помятый, но непреклонный клочок бумаги. Мне вдруг захотелось разорвать его на тридцать тысяч кусочков и пустить по ветру — пусть уносит бренные останки моей любви… Но самолюбие, стыд при мысли, что я струсил, остановили меня… Нет, я все-таки должен пойти на это свидание.

— Скажите ей, что я приду.

— Куда? — удивилась дона Пласида.

— Туда, где она будет ждать меня.

— Но она мне ничего не говорила.

— Все сказано в записке.

Дона Пласида вытаращила на меня глаза:

— Но эта записка… я нашла ее сегодня утром в ящике вашего стола и подумала, что…

Случай был редкостный. Я снова перечел записку, осмотрел ее со всех сторон: действительно, записка была давнишняя, полученная мной от Виржилии в самом начале нашего романа. И свидание в саду тогда состоялось, и я перелезал через стену, и стена в самом деле оказалась низкой и не могла служить препятствием… Я сохранил эту записку и… Да, случай редкостный…

Странности дня, о котором я пишу, не исчерпались запиской Виржилии. Немного позже я встретился на улице Оувидор с Лобо Невесом; разговор наш вертелся вокруг его назначения и политики. Он держался со мной в высшей степени любезно, но, завидев первого попавшегося знакомого, поспешил меня оставить. Помню, что, несмотря на любезный тон, была в нем какая-то напряженность, которую он всячески пытался замаскировать. Мне почудилось тогда (я заранее прошу прощения у моих критиков, если эго суждение покажется им слишком дерзким), мне почудилось, что он боится, боится не меня, и не самого себя, и не закона, и даже не суда своей совести… а молвы. Я думаю, что этот безымянный и незримый трибунал, каждый член которого обвиняет и судит, сковывал его волю. Возможно, он уже не любил свою жену и тогда сердцем вряд ли мог простить ей ее грех. Полагаю (и тут мне снова придется умолять моих критиков о снисхождении), что он давно расстался бы с женой, так же как ты, читатель, вероятно, не раз уже расставался со многими близкими тебе людьми, но молва, — ох уж эта молва, — которая, случись такое, протащила бы его жизнь по всем городским улицам, учинила бы скрупулезное дознание, собрала бы воедино все обстоятельства, предпосылки, основания и доказательства, а затем, затем принялась бы смаковать их в праздных пересудах, — эта зловещая молва, столь неистощимая в своем любопытстве к чужим спальням, воспрепятствовала распаду семьи. Одновременно она воспрепятствовала и мести, ибо это также стало бы достоянием гласности. И, кроме того, невозможно было сводить со мною счеты, не расставшись с женой; вот ему и приходилось делать вид, что он по-прежнему пребывает в полном неведении и, как и раньше, питает ко мне дружеские чувства.