Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

— С миром изыди!

Богомольцы, горланя, распевая песни, наступая друг другу на пятки, двинулись в Мейборг. Жены, и старые и молодые, ждали их на порогах домов, и они ворвались в свои собственные дома, будто лихие вояки в приступом взятый город.

Колокола в Мейборге звонили без устали. Мальчишки свистели, орали, играли на rommelpot’ ах [14] .

Кружки, кубки, чарки, стаканы, рюмки, полуштофы ласкали слух своим звеньканьем. Вино лилось в глотки потоками.

Трезвон все еще не смолкал, ветер все еще по временам доносил мужские, женские и детские поющие голоса, когда Клаас снова обратился к отшельнику и спросил, какие небесные блага надеются снискать эти добрые люди столь суровой епитимьей.

Отшельник засмеялся и сказал:

— Ты видишь на крыше двух каменных бычков? Стоят они там в память о чуде святого Мартина: святой Мартин превратил двух волов в двух быков и заставил их бодаться. Потом он час с лишним мазал им сальной свечкой и тер корой морды. Я как узнал про это чудо — сейчас купил за большие деньги у его святейшества грамоту и поселился здесь. С той поры все старые хрычи и пузаны из Мейборга и из окрестных сел уверовали, что при моем содействии богородица взыщет их своею милостью, ежели они вместо миропомазания хорошенько отхлещут друг друга свечками, а потом отдубасят неоструганными палками, а неоструганная палка — это знак силы. Женщины посылают сюда своих старых мужей. Дети, зачатые после паломничества, рождаются неутомимыми, отважными, неуемными, прыткими, — вояки из них выходят отличные. Ты меня узнаешь? — неожиданно обратился он с вопросом к Клаасу.

— Да, — отвечал Клаас, — ты мой брат Иост.

— Он самый, — подтвердил отшельник. — А что это за малыш корчит мне рожи?

— Это твой племянник, — отвечал Клаас.

— Какая разница между мной и императором Карлом?

— Большая разница, — отвечал Клаас.

— Нет, небольшая, — возразил Иост. — Он для своей пользы и удовольствия заставляет людей убивать друг друга, я же для своей пользы и удовольствия заставляю их колотить друг друга, только и всего.

Затем он повел родичей в свое жилище, и там они пировали и веселились одиннадцать дней без передышки.

Простившись с братом, Клаас опять сел на своего осла, а Уленшпигеля посадил сзади. Когда они проезжали через главную площадь в Мейборге, он заметил, что собравшиеся там во множестве и стоявшие кучками богомольцы при виде их приходят в ярость и, размахивая посохами, восклицают: «У, негодник!» А все дело в том, что Уленшпигель, спустив штаны и задрав рубашонку, показывал им задний свой лик.

Видя, что богомольцы грозят его сыну, Клаас спросил его:

— За что это они на тебя сердятся?

— Я, батюшка, сижу себе на ослике да помалкиваю, а они ни с того ни с сего обзывают меня негодником, — отвечал Уленшпигель.

Клаас посадил его перед собой.

На новом месте Уленшпигель показал богомольцам язык — те завопили, замахали кулаками и, подняв свои неоструганные посохи, бросились бить Клааса и осла.

Но Клаас, дабы избежать расправы, вонзил пятки в бока ослу и, в то время как преследователи, пыхтя, мчались вдогонку, обратился к сыну:

— Видно, в недобрый час появился ты на свет. И то сказать: сидишь передо мной, никого не трогаешь, а они рады убить тебя на месте.

Уленшпигель смеялся.

Проезжая через Льеж {35} , Клаас узнал, что бедные поречане умирали с голоду и что они подлежали юрисдикции официала {36} , то есть суда духовных особ. Они подняли восстание и потребовали хлеба и светского суда. По милости монсеньера де ла Марка {37} , сердобольного архиепископа, иных обезглавили, иных повесили, иных сослали в изгнание.

Клаасу попадались на дороге изгнанники, бежавшие из тихой льежской долины, а неподалеку от города он увидел на деревьях трупы людей, повешенных за то, что им хотелось есть. И он плакал над ними.

Клаас привез домой от брата Иоста полный мешок денег да красивую кружку английского олова, и теперь в его доме и в праздники и в будни пир шел горой, ибо мясо и бобы у него не переводились.

Клаас частенько наливал в большую оловянную кружку dobbel-kuyt’ а и осушал ее до капельки.

Уленшпигель ел за троих и копался в блюдах, как воробей в куче зерна.

— Того и гляди, солонку съест, — заметил однажды Клаас.

— Если солонки сделаны, как у нас, из хлебной корки, то время от времени их надо съедать, иначе в них черви заведутся, — отвечал Уленшпигель.

— Зачем ты вытираешь жирные руки о штаны? — спросила Сооткин.

— Чтобы штаны не промокали, — отвечал Уленшпигель.

Тут Клаас как следует хлебнул из кружки.

— Отчего это у тебя здоровенная кружища, а у меня махонький стаканчик? — спросил Уленшпигель.

— Оттого что я твой отец и набольший в доме, — отвечал Клаас.

— Ты пьешь уже сорок лет, а я всего только девять, — возразил Уленшпигель, — твое время прошло, мое начинается, значит, мне полагается кружка, а тебе стаканчик.

— Сынок, — сказал Клаас, — кто захочет влить в бочонок целую бочку, тот прольет пиво в канаву.

— А ты будь умней и лей свой бочонок в мою бочку — я ведь побольше твоей кружки, — отрезал Уленшпигель.

Клаас пришел в восторг и позволил ему выпить целую кружку. Так Уленшпигель научился балагурить за угощение.

Сооткин носила под поясом наглядное доказательство того, что ей скоро вновь предстоит сделаться матерью. Катлина тоже была беременна и от страха никуда не выходила из дому.

Сооткин пошла ее навестить.

— Ах! — воскликнула удрученная Катлина. — Что мне делать с несчастным плодом моего чрева? Придушить его, что ли? Нет, лучше умереть самой! Но ведь если стражники найдут у меня внебрачное дитя, они с меня, как с какой-нибудь гулящей девки, сдерут двадцать флоринов, да еще и высекут на Большом рынке.

Сооткин сказала ей несколько ласковых слов в утешение и задумчиво побрела домой.

Как-то раз она сказала Клаасу:

— Если у меня будет двойня, ты меня не побьешь, муженек?

— Не знаю, — отвечал Клаас.

— А если этого второго ребенка рожу не я и если он, как у Катлины, неизвестно от кого — может, от самого черта? — допытывалась Сооткин.

— От чертей бывает огонь, дым, смерть, но не дети, — возразил Клаас. — Катлинина ребенка я бы усыновил.

— Да ну? — удивилась Сооткин.

— Мое слово свято, — отвечал Клаас.

Сооткин понесла эту весть Катлине.

Катлина обрадовалась и, не помня себя от счастья, воскликнула:

— Ах он, благодетель! Спас он меня, горемычную. Господь его благословит, и дьявол его благословит, — примолвила она с дрожью в голосе, — если только это дьявол породил бедного моего ребенка — вон он шевелится у меня под сердцем.

Сооткин родила мальчика, Катлина — девочку. Обоих понесли крестить как детей Клааса. Сын Сооткин был назван Гансом и скоро умер, дочь Катлины была названа Неле и выжила.