Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

— Касательно самого Клааса, — добавил он, — я могу сказать по чистой совести, что посты он соблюдал, по большим праздникам причащался и каждое воскресенье ходил в церковь, за исключением того воскресенья, которое именуется днем крови Христовой, и нескольких за ним следующих. Больше я ничего не имею сказать. И в том да будут мне свидетелями сам господь бог и все святые его!

Будучи спрошен, не продавал ли Клаас в его присутствии в таверне Blauwe Torre индульгенций и не насмехался ли над чистилищем, Ян ван Роозебеке ответил, что Клаас в самом деле продавал индульгенции, но без пренебрежения и без насмешки, что он, Ян ван Роозебеке, купил у него, а еще хотел купить находящийся в толпе старшина рыбников Иост Грейпстювер.

После этого коронный судья предуведомил, что сейчас будет объявлено во всеуслышание, за какие именно поступки и деяния Клаас подлежит суду Vierschare.

— «Доноситель, решив не тратить денег на пьянство и обжорство, коим во святые дни предаются многие, не пошел в Брюгге, остался в Дамме и, находясь в трезвом состоянии, вышел подышать свежим воздухом, — начал секретарь суда. — Стоя на пороге своего дома, он обратил внимание, что по Цапельной улице кто-то идет. Заметив этого человека, Клаас пошел навстречу и поздоровался с ним. Человек тот был во всем черном. Он вошел к Клаасу; дверь осталась полуоткрытой. Движимый любопытством узнать, что это за человек, доноситель проник в прихожую и услышал, что в кухне Клаас говорит с пришельцем о некоем Иосте, брате Клааса, который, находясь в войсках реформатов, был взят в плен и колесован близ Аахена. Пришелец сказал Клаасу, что деньги, которые ему оставил брат, нажиты на темноте бедного народа и что Клаас должен употребить их на воспитание своего сына в реформатской вере. Кроме того, он уговаривал Клааса покинуть лоно нашей матери — святой церкви и произносил разные кощунственные слова, на что Клаас отвечал лишь: «Жестокосердные палачи! Несчастный мой брат!» Но, упрекая в жестокосердии святейшего отца нашего — папу и его величество короля, справедливо карающих ересь как оскорбление величия божеского и человеческого, обвиняемый тем самым изрыгал на них хулу. Еще доноситель слышал, что, когда гость насытился, Клаас воскликнул: «Бедный Иост! Царство тебе небесное! Жестоко они с тобой обошлись!» Следственно, допуская мысль, что всевышний отверзает райские врата еретикам, обвиняемый самого господа бога упрекает в нечестии. При этом Клаас все повторял: «Несчастный мой брат!» А гость, придя в исступление, как настоящий протестантский проповедник, воскликнул: «Великий Вавилон падет, римская блудница станет гнездилищем бесов, пристанищем всякой нечисти!» А Клаас твердил: «Жестокосердные палачи! Несчастный мой брат!» Пришелец продолжал разглагольствовать: «Ибо ангел подымет камень величиною с жернов, и ввергнет его в море, и проречет: «Так будет низвергнут великий Вавилон, и никто его на дне моря не сыщет». — «Государь мой, — сказал Клаас, — уста ваши исполнены гнева. Но скажите мне, когда же наступит царство, при котором кроткие будут спокойно жить на земле?» — «Не наступит до тех пор, пока не падет царство антихриста, сиречь папы, врага всяческой истины», — отвечал пришелец. «Напрасно вы поносите святейшего отца нашего, — заметил Клаас. — Я уверен, что он ничего не знает о тех жестоких пытках, коим подвергают несчастных реформатов». — «Отлично знает, — возразил пришелец. — Кто же, как не он, составляет приговоры и передает их на утверждение императору, а теперь — королю, которому конфискации выгодны, так как имущество казненных отходит к нему, — оттого-то король столь рьяно и преследует богатых людей за ересь». Клаас на это сказал: «Такие слухи ходят у нас во Фландрии, и ничего невероятного в них нет. Плоть человеческая немощна, даже плоть королевская. Несчастный мой Иост!» Таким образом, Клаас высказался в том смысле, что его величество карает ересиархов из низкого сребролюбия. Пришелец снова пустился в рассуждения, но Клаас прервал его: «Пожалуйста, государь мой, не ведите со мной таких разговоров: не ровен час, подслушают — тогда мне несдобровать».

Клаас сходил в погреб за пивом. «Дверь надо запереть», — сказал он. Доноситель бросился бежать, и больше он уже ничего не слышал. А некоторое время спустя, уже ночью, дверь снова отворилась. Пришелец вышел из дома Клааса, но сейчас же возвратился, постучался и сказал: «Клаас, я замерз, мне негде переночевать, приюти меня — никто не видит, кругом ни души». Клаас впустил его, зажег фонарь и повел еретика по лестнице в чердачную каморку, окно которой выходит в поле…»

— Я знаю, кто это наговорил! — вскричал Клаас. — Это ты, поганый рыбник! Я видел, как ты в воскресенье стоял столбом у своего дома и будто бы смотрел на ласточек!

Тут Клаас показал пальцем на старшину рыбников Иоста Грейпстювера, чья гнусная харя выглядывала из толпы.

Сообразив, что Клаас выдал себя, рыбник злобно усмехнулся. Весь народ — мужчины, женщины, девушки — зашептал:

— Эх, бедняга! За эти слова он поплатится жизнью.

А секретарь продолжал:

— «Еретик и Клаас проговорили всю ночь и еще шесть ночей подряд, во время каковых бесед пришелец беспрестанно делал то угрожающие, то благословляющие жесты и, подобно всем еретикам, воздевал руки к небу. Клаас, видимо, с ним соглашался. Разумеется, все эти дни, вечера и ночи они поносили мессу, исповедь, индульгенции и его величество короля…»

— Никто этого не слыхал, — прервал секретаря Клаас, — нельзя обвинять человека, не имея доказательств!

— Слышали другое, — возразил секретарь. — На седьмой день, в десятом часу, когда совсем уже стемнело, пришелец вышел из твоего дома, и ты его проводил до межи Катлининого поля. Тут пришелец спросил (при этих словах судья перекрестился), что ты сделал с погаными идолами {93} , — так он обозвал изображения божьей матери, святителя Николая и святого Мартина. Ты ответил, что ты разбил их и выбросил в колодезь. И в самом деле: прошедшею ночью обломки были обнаружены в твоем колодце и теперь хранятся в застенке.

Клаас, видимо, был подавлен. Судья спросил, имеет ли он что-нибудь возразить, — Клаас отрицательно качнул головой.

Тогда судья задал ему вопрос, не намерен ли он осудить святотатственный свой умысел разбить священные изображения, а равно и пагубное заблуждение, внушившее ему кощунственные речи о великом боге и великом государе.

Клаас же на это ответил, что тело его принадлежит королю, а совесть — Христу и жить-де он хочет по завету Христову. Тогда судья задал ему вопрос, есть ли это завет нашей матери — святой церкви.

— Этот завет находится в святом Евангелии {94} , — отвечал Клаас.

Будучи спрошен, признает ли Клаас папу наместником бога на земле, он отвечал: