Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

— Ты? — спросила девушка. — Ну-ка, подойди поближе, я на тебя погляжу!

А он ей:

— Отчего это ты в августе спрашиваешь о том, о чем брабантские девушки спрашивают в самом конце февраля?

— Им только один месяц в году посылает женихов, а мне все двенадцать, — отвечала девушка. — И вот перед наступлением каждого из них, в шесть часов вечера, я вскакиваю с постели, задом наперед делаю три шага к окошку и говорю то, что ты сейчас слышал. Затем поворачиваюсь и делаю задом наперед три шага к кровати — и так до самой полуночи, а в полночь ложусь и засыпаю в надежде, что мне приснится суженый. Но месяцы, милые месяцы — они ведь злые насмешники, и снится мне не один суженый, а целых двенадцать сразу. Коли хочешь, будь тринадцатым.

— Другие приревнуют, — возразил Уленшпигель. — Твой клич тоже, стало быть, «Избавление»?

Девушка зарделась.

— Да, «Избавление», — отвечала девушка, — я знаю, чего хочу.

— И я знаю, — подхватил Уленшпигель, — вот я тебе его и несу.

— Подожди! — сказала она, улыбаясь и показывая белые зубки.

— Да чего ждать-то? — возразил Уленшпигель. — Не ровен час, дом мне свалится на голову, ураган сбросит в ров, бешеная собака укусит за ногу. Нет, я не согласен ждать!

— Я еще молода, — сказала девушка, — я гадаю о суженом только по обычаю.

Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки гадают о суженом перед наступлением марта, а не в пору жатвы, и в сердце к нему закралось сомнение.

— Я еще молода, я гадаю о суженом только по обычаю, — улыбаясь, повторила девушка.

— Будешь ждать, пока состаришься? — снова заговорил Уленшпигель. — Прогадаешь!.. В первый раз вижу такую округлую шею, такие белые фламандские груди, полные сытного молока, которым вскармливают сильных мужчин.

— Полные? — переспросила она. — Пока еще нет. Уж больно ты скор, прохожий!

— Ждать? — повторил Уленшпигель. — До тех пор, пока у меня все зубы выпадут и я уже не смогу тебя съесть в сыром виде, красотка? Что ж ты не отвечаешь? Только карие глазки твои и вишневые губки смеются.

Девушка бросила на него лукавый взгляд.

— Неужто ты в меня сразу влюбился? — спросила она. — Чем же ты занимаешься? Кто ты, гёз или богач?

— Я — гёз, я — бедняк, — отвечал Уленшпигель, — но я мигом разбогатею, как только стану обладать такой красавицей, как ты.

— Я тебя не о том спрашиваю, — сказала девушка. — Ты в церковь ходишь? Ты настоящий христианин? Где ты живешь? Уж не Гёз ли ты — из тех Гёзов, что не признают королевских указов и инквизиции?

Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.

— Да, я — Гёз, — отвечал Уленшпигель. — Я хочу отдать червям на корм всех, кто утесняет нидерландский народ. Ты смотришь на меня растерянным взглядом. Во мне горит пламя любви к тебе, красотка, — то пламя юности. Его зажег господь бог, и оно, как солнце, будет пылать, пока не погаснет. Но в сердце у меня полыхает и огонь мести, возженный тоже господом богом. Зазвенят мечи, зажгутся костры, загуляет удавка, вспыхнут пожары, будет запустение, будет война и гибель палачей.

— Ты пригож, — с печальным видом сказала девушка и поцеловала его в обе щеки, — но только помалкивай.

— О чем ты плачешь? — спросил Уленшпигель.

— Всегда надо прежде оглядеться, а потом уж болтать, — сказала девушка.

— А что, разве у этих стен есть уши? — спросил Уленшпигель.

— Кроме моих ушей, никаких других здесь нет, — отвечала она.

— Твои ушки сотворил Амур, и я их сейчас завешу поцелуями.

— Слушай, что я тебе говорю, ветрогон!

— А что такое? Что ты мне хочешь сказать?

— Да слушай же! — повторила с досадой девушка. — Вон идет моя мать… Не болтай, не болтай, особенно при ней!..

Подошла старуха Сапермиллементе. Уленшпигель оглядел ее с головы до ног.

«Рожа точно шумовка, — подумал он, — глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса — премилая, я вам доложу, старушка!»

— Здравствуйте, сударь, здравствуйте! — сказала она ему и обратилась к девушке: — Ну, дочка, хорошо мне заплатил, щедро мне заплатил граф Эгмонт — я ведь ему на плаще шутовской колпак вышила. Да, сударь, шутовской колпак — назло Красной собаке {110} .

— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.

— Да, да, Красной собаке, — повторила старуха. — Говорят, будто он доносит на них королю, — вот они и хотят его изничтожить. Хорошо сделают, как вы скажете?

Уленшпигель молчал.

— Вы поди встречали их на улице: на них камзолы и серые opperstkleed’ ы, какие носит простой народ, с длинными рукавами и монашескими капюшонами, и на всех opperstkleed’ ах вышит шутовской колпак. Я их вышила по меньшей мере двадцать семь, а дочка — пятнадцать. Красная собака обозлилась!

Тут старуха зашептала Уленшпигелю на ухо:

— Теперь они решили заменить шутовской колпак снопом колосьев — знаком единения, это я знаю наверное. Да, да, они встают мятежом на короля и на инквизицию. Молодцы! Правда, сударь?

Уленшпигель молчал.

— Господин приезжий, видно, чем-то огорчен: как воды в рот набрал, — заметила старуха.

Уленшпигель молча удалился.

Малое время спустя он, чтобы не разучиться пить, вошел в трактир с музыкой. Трактир был полон посетителей, и они громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и о том, что Красную собаку нужно выгнать вон. Вдруг Уленшпигель увидел старуху: одетая в рубище, она как будто подремывала над стаканчиком водки. Так она сидела долго, потом вынула из кармана тарелочку и начала обходить столики, особенно настойчиво прося милостыню у самых невоздержных на язык.

И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.

В надежде выведать у девушки то, чего ему не сказала старуха Сапермиллементе, Уленшпигель опять прошел мимо их дома. На этот раз девушка не гадала о суженом — она улыбнулась ему и подмигнула, словно обещая приятную награду.

Уленшпигель невзначай оглянулся — сзади стояла старуха.

Уленшпигель в бешенстве с быстротой оленя бросился бежать по улице, крича: ’T brandt! ’T brandt! (Пожар! Пожар!) И так добежал он до дома булочника Якоба Питерсена. Окна этого дома, застекленные по немецкому образцу, пламенели в багровых лучах заката. Как раз в это время у булочника жарко топилась печь, и из трубы валил густой дым. Уленшпигель все бежал и, указывая на дом Якоба Питерсена, вопил: ’T brandt! ’T brandt! Сбежался народ и, увидев красные окна и густой дым, тоже давай кричать: ’T brandt! ’T brandt! (Дом горит! Дом горит!) Соборный сторож затрубил в рог, а звонарь что было мочи зазвонил в сполошный колокол. С пеньем и свистом налетели стайки мальчишек и девчонок.

Старуха Сапермиллементе, удостоверившись, что колокол и рог гудят не переставая, сорвалась с места и умчалась.

Уленшпигель за ней следил. Когда она скрылась из виду, он вошел к ним в дом.