Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

Уленшпигель посмеивался, но не говорил ни слова, Ламме сопел от злости, а Вастеле кротко ему ответил:

— Ты все это сказал, не подумав. Я живу не ради ветчины, пива и ортоланов, а ради торжества свободы совести. Принц — друг свободы — живет ради того же самого. Он жертвует своим довольством, своим покоем для того, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Бери пример с него и постарайся спустить с себя жир. Народ спасают не брюхом, а беззаветной храбростью и безропотным несением тягот до последней минуты жизни. А сейчас, если ты устал, то поди и ляг.

Но Ламме устыдился и не пошел.

И они до рассвета ковали оружие и отливали пули. И так они провели три ночи подряд.

А на четвертую ночь Уленшпигель с Ламме направились в Гент, и дорогою Уленшпигель продавал клетки и мышеловки, а Ламме — oliekoek’ и.

Поселились же они в Мелестее, городке мельниц, красные кровли которого видны отовсюду, и уговорились заниматься своим делом порознь, а вечером, до сигнала к тушению огней, сходиться in de Zwaan, то есть в таверне Лебедь .

Ламме его новый промысел понравился, и он охотно бродил по улицам Гента, искал жену, без счета осушал кружки и все время ел. А Уленшпигель вручил письма принца лиценциату медицины Якобу Скулапу, портному Ливену Смету, Яну Вульфсхагеру, красильщику Жилю Коорну и черепичнику Яну де Роозе, а они отдали ему деньги, собранные для принца, и уговорили еще на несколько дней задержаться в Генте или в его окрестностях — тогда они, мол, еще соберут ему денег.

Впоследствии все эти люди были повешены на Новой виселице по обвинению в ереси, а тела их были погребены у Брюггских ворот, на Поле виселиц.

Между тем профос Снелле Рыжий разъезжал с красным жезлом на худой кляче по разным городам и всюду воздвигал помосты, разжигал костры и рыл ямы, в которые потом закапывали живыми несчастных женщин и девушек. А достояние убиенных отходило к королю.

Однажды Уленшпигель сидел вместе с Ламме в Мелестее под деревом, и ему стало грустно-грустно. В июне вдруг завернули холода. С неба, затянутого серыми тучами, падал град.

— Сын мой, — обратился к нему Ламме, — у тебя ни стыда, ни совести: вот уже четыре дня ты где-то шляешься, бегаешь к податливым девицам, ночуешь in de Zoeten Inval (в Сладостном грехопадении), а кончишь ты тем же, чем кончил человек, намалеванный на одной вывеске: угодишь головой прямо в пчелиный улей. А я-то тебя жду in de Zwaan! Смотри, брат: такой распутный образ жизни до добра не доводит. Почему бы тебе не вступить на путь добродетели и не жениться?

— Послушай, Ламме! — молвил Уленшпигель. — Человек, для которого в той упоительной битве, что зовется любовью, одна — это все, а все — это одна, не должен легкомысленно торопиться с выбором.

— А про Неле ты забыл?

— Неле далеко, в Дамме.

Он все еще грустил, а град усиливался, когда мимо них, накрыв голову подолом, пробежала молоденькая смазливая бабенка.

— Эй, ротозей, о чем это ты замечтался под деревом? — крикнула она.

— Я мечтаю о женщине, которая накрыла бы меня подолом от града, — отозвался Уленшпигель.

— Вот она, — сказала бабенка. — Вставай!

Уленшпигель встал и направился к ней.

— Ты опять меня бросаешь? — вскричал Ламме.

— Да, — отвечал Уленшпигель, — а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то и две порции жареной баранины, выпей десять кружек пива, потом ложись спать — так ты и не соскучишься.

— Я последую твоему совету, — сказал Ламме.

Уленшпигель приблизился к бабенке.

— Подними мне юбку с одного боку, а я с другого, и побежим, — предложила она.

— А зачем бежать? — спросил Уленшпигель.

— Я бегу из Мелестее, — отвечала она. — Сюда нагрянул профос Спелле {161} с двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих девок, которые не захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в случае чего защити меня.

— Ламме! — крикнул Уленшпигель. — Спелле в Мелестее! Беги в Дестельберг, в Звезду Волхвов!

Ламме в ужасе вскочил и, поддерживая обеими руками живот, пустился бежать.

— А куда этот толстый заяц помчался? — спросила девица.

— В норку, где мы с ним должны свидеться, — отвечал Уленшпигель.

— Ну, бежим! — сказала девица и, точно горячая кобылка, топнула ножкой.

— По мне, лучше остаться добродетельным и не бежать, — сказал Уленшпигель.

— Это еще что? — спросила девица.

— Толстый заяц требует, чтобы я отказался от доброго вина, от пива и от нежного женского тела, — пояснил Уленшпигель.

Девица бросила на него косой взгляд.

— Ты запыхался, тебе надо передохнуть, — сказала она.

— Я не вижу той сени, под которой я мог бы отдохнуть, — возразил Уленшпигель.

— Покровом послужит тебе твоя добродетель, — молвила девица.

— Я бы предпочел твою юбку, — заметил Уленшпигель.

— Ты метишь в святые, а юбка моя недостойна прикрывать святых, — возразила девушка. — Пусти, я побегу одна!

— А разве ты не знаешь, что собака на четырех лапах бежит быстрее, нежели человек на двух? — спросил Уленшпигель. — Вот и мы с тобой на четырех лапах помчимся быстрее.

— Уж больно ты востер на язык — добродетельному человеку это не пристало.

— Востер, — согласился он.

— А вот мне так добродетель всегда казалась чем-то вялым, сонным, неповоротливым, хлипким, — сказала девица. — Это личина, прикрывающая недовольное выражение, это бархатный плащ, который накидывает на себя твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди у которых горит неугасимый светильник мужественности, влекущей к смелым подвигам и веселым приключениям.

— Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым Антонием, — заметил Уленшпигель.

Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна.

— Говорила ты складно, — молвил Уленшпигель, — а теперь надо изрядно выпить.

— У меня еще во рту не пересохло, — сказала девица.

Они вошли. На ларе дремал огромный жбан, за толстое свое брюхо именуемый «пузаном».

Уленшпигель обратился к baes’ у:

— Ты видишь вот этот флорин?

— Вижу, — отвечал baes.

— Сколько же ты выдоишь из него патаров, чтобы наполнить dobbeleclauwert’ ом вон того пузана?

Baes ему на это сказал:

— Уплати negen mannekens (девять человечков), и мы будем с тобой в расчете.

— То есть шесть фландрских митов, — стало быть, два мита ты берешь с меня лишку, — заметил Уленшпигель. — Ну, так и быть, наливай.

Уленшпигель наполнил стакан своей спутницы, затем встал, приосанился и, приставив ко рту носик жбана, вылил все его содержимое себе в глотку. И шум от сего был подобен шуму водомета.

Ошеломленная девица спросила:

— Как это тебе удалось перелить пиво из этого толстого пуза в свой тощий живот?