Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

Тут Ламме сел на берегу Лиса и, опустив голову, устремил взгляд на воду.

— Ах, подружка, подружка! — запричитал он. — Какая ты была пухлая, нежная и славная! Такой молодки мне уж теперь не найти! Таких любовных яств мне уже не отведать! Где твои поцелуи, благоуханные, как тимиан, твои прелестные губки, с которых я собирал наслаждение, как пчела собирает мед с розового куста? Где твои белые руки, нежно меня обнимавшие? Где твое горячее сердце, твоя полная грудь, где этот дивный трепет, пробегавший по божественному твоему телу, дышавшему любовью? Э, да что вспоминать о твоих прежних зыбях, прохладная речка, когда ты уже весело катишь под солнцем новые волны?

Подойдя к опушке Петегемского леса, Ламме сказал Уленшпигелю:

— Я сейчас изжарюсь. Посидим в тени!

— Посидим, — согласился Уленшпигель.

Они сели на траву, под деревом, и в эту минуту мимо них пробежало стадо оленей.

— Будь начеку, Ламме! — заряжая свою немецкую аркебузу, сказал Уленшпигель. — Вон старые крупные самцы, — они гордо носят могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом дробно стучат копытцами стройные однолетки — их телохранители, готовые в любую минуту защитить стариков острыми своими рожками. Они спешат к своему пристанищу. А теперь я взведу курок, и ты тоже. Огонь! Старый олень ранен. Однолетку попало в бедро. Удирает. Будем гнать его, пока не свалится. А ну, за мной, беги, скачи, лети!

— Узнаю своего взбалмошного друга, — заметил Ламме. — И что выдумал — гнаться за оленями! Без крыльев летать — напрасный труд. Все равно не догонишь. О жестокий мой спутник! Откуда ты взял, что я так же проворен, как ты? Я обливаюсь потом, сын мой, я обливаюсь потом и сейчас упаду. Смотри: поймает тебя лесничий — попадешь на виселицу. Олени — королевская дичь. Пусть они себе бегут, сын мой, — ведь все равно не поймаешь.

— Вперед, вперед! — вскричал Уленшпигель. — Слышишь, как шуршат его рога в листве? Словно ветер шумит. А что сломанных веток, что листьев-то на земле! Так, еще одна пуля угодила ему в бедро! Будет у нас сегодня обед!

— Да ведь олень пока еще не изжарен! — заметил Ламме. — Пусть себе мчатся бедные животные. Ой, как жарко! Сейчас упаду и не встану.

Внезапно отовсюду набежали оборванные и вооруженные люди. Залаяли собаки и бросились в угон за оленями. Четверо угрюмого вида мужчин, окружив Ламме и Уленшпигеля, повели их в глубь леса, и в самой лесной глухомани глазам Уленшпигеля и Ламме открылась поляна, а на той поляне они увидели целый табор: тут были женщины, дети и великое множество мужчин, вооруженных кто чем — и шпагами, и арбалетами, и аркебузами, и копьями, и рогатинами, и рейтарскими пистолетами.

Уленшпигель обратился к ним с вопросом:

— Кто вы, разбойнички или же Лесные братья {166} ? Сдается мне, что вы тут целым станом спасаетесь от преследований.

— Мы — Лесные братья, — отвечал сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу старик. — А ты кто таков?

— Я родом из прекрасной Фландрии, — отвечал Уленшпигель, — я и живописец, я и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И странствую я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду.

— Коли ты видел много стран, — снова заговорил старик, — стало быть, сумеешь выговорить Schild ende Vriendt (щит и друг) так, как выговаривают гентцы. А не сумеешь — значит, ты не настоящий фламандец и будешь казнен.

— Schild ende Vriendt, — произнес Уленшпигель.

— А ты, толстопузый, чем занимаешься? — обратившись к Ламме, спросил старик.

— Я проедаю и пропиваю мои имения, поместья, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и всюду следую за другом моим Уленшпигелем.

— Коли ты много странствуешь, стало быть знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта, — сказал старик.

— Нет, не знаю, — отвечал Ламме. — А вот не знаете ли вы, как зовут того мерзавца и негодяя, который похитил мою жену? Назовите мне его имя, и я уложу его на месте.

Старик же ему сказал:

— На этом свете не возвращаются, во-первых, истраченные монеты, а во-вторых, жены, сбежавшие от опостылевших им мужей. — Затем старик обратился к Уленшпигелю. — А ты знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта? — спросил он.

— Raeksteker’ ами (заклинателями скатов), и вот почему, — отвечал Уленшпигель. — Однажды с повозки рыбника упал живой скат, а старухи, глядя, как он трепыхается, решили, что в него вселился бес, и говорят: «Пойдем за священником — пусть он из него изгонит беса». Священник беса изгнал, а ската унес с собой и отлично поджарил его во славу жителей Веерта. Такую же участь да пошлет господь бог и кровавому королю!

В лесу между тем заливались собаки. По лесу бежали вооруженные люди и пугали зверя криками.

— Это они за теми двумя, которых я ранил, — заметил Уленшпигель.

— Они пойдут нам на обед, — сказал старик. — А как называют в Лимбурге уроженцев Эндховена?

— Pinnemaker’ ами (засовщиками), — отвечал Уленшпигель. — Когда неприятель подошел к их городу, они вместо засова задвинули городские ворота морковью. Откуда ни возьмись, набежали гуси, жадные их клювы мигом расклевали морковь, и в Эндховен ворвался враг. А чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми томится свобода совести, нужны клювы железные.

— Коли с нами бог, то кто же нам тогда страшен? — заметил старик.

— Собаки лают, люди воют, ветки хрустят — точно буря мчится по лесу, — сказал Уленшпигель.

— А что, оленье мясо вкусно? — поглядывая на сковороду, спросил Ламме.

— Крики загонщиков не умолкают, — обратившись к Ламме, сказал Уленшпигель. — Собаки совсем близко. Экий содом! Олень! Олень! Берегись, мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со всеми сковородками, горшками, котлами и кусками мяса. А женщины и девушки в ужасе разбегаются. Никак, у тебя кровь течет, сын мой?

— Ты еще смеешься, негодник! — вскричал Ламме. — Да, у меня течет кровь, он наподдал мне рогами в зад. Вот гляди: и штаны разорваны, и мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле. Ой! Так у меня через седалище вся кровь утечет.

— Этот олень оказался предусмотрительным хирургом: он спас тебя от апоплексии, — заметил Уленшпигель.

— Скотина ты бесчувственная! — вознегодовал Ламме. — Не буду я больше с тобой странствовать. Я останусь с этими добрыми людьми. Как тебе не совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую жару, когда у меня душа вместе с потом выходит!

— Рана у тебя пустячная, — заметил Уленшпигель. — Приложи к ней oliekoek’ и — это будет для нее лакомый пластырь. Ты знаешь, как зовут лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только не хнычь. Их называют koeyeschieter’ ами (стрелками по коровам), и вот почему: в один прекрасный день эти обалдуи приняли коров за неприятельских солдат — и давай палить. Ну, а мы стреляем по испанским козлам — мясо у них, правда, вонючее, но кожа годится на барабаны. А как зовут тирлемонцев? Тоже не знаешь? Эх, ты! Они носят славное имя kweker’ ов, и вот почему. На Троицу в ихнем соборе утка пролетела от хоров к алтарю, а они приняли ее за святого духа. Приложи еще к ране koekebakk’ ов. Я вижу, ты молча подбираешь горшки и куски мяса, которые опрокинул олень. Вот это, я понимаю, любовь к поваренному искусству! Разводишь огонь, ставишь котел с супом на треножник. Ты весь ушел в стряпню. А знаешь, какие такие четыре чуда в Лувене? Не знаешь? Сейчас я тебе скажу. Первое чудо — живые проходят там под мертвецами, и вот каким образом: церковь во имя Михаила Архангела стоит у городских ворот, а кладбище — над воротами, на валу. Второе чудо — колокола там не внутри колоколен, а снаружи, как, например, в церкви во имя апостола Иакова: там есть большой колокол и маленький колокол; маленький на колокольне не поместился, и его повесили снаружи. Третье чудо — в этой же самой церкви алтарь тоже снаружи: ее портал похож на алтарь. Четвертое чудо — Башня без гвоздей: шпиль церкви святой Гертруды построен не из дерева, а из камня, камни же гвоздями не прибивают, за исключением каменного сердца кровавого короля — я бы его своими руками прибил к главным воротам в Брюсселе. Но ты меня не слушаешь. В подливку соли подбавить не требуется? А знаешь, почему термондцев прозвали грелками, vierpann’ ами? Потому что зимой некий юный принц остановился в гостинице Герб Фландрии, а у хозяина грелки не оказалось, и он не знал, чем согреть простыни. Наконец сообразил — велел своей молоденькой дочке лечь в постель и нагреть ее, но девушка, заслышав шаги принца, опрометью бросилась вон из комнаты, а принц потом недоумевал: почему вынули грелку? Дай-то бог, чтобы Филиппа поместили когда-нибудь в докрасна раскаленный ящик и сунули в виде грелки под простыню к госпоже Астарте!