Хулио Кортасар - Другой берег

Паула умерла, когда только начало смеркаться, — теперь полночь. С Паулой и с Эстебаном только несколько друзей. На улице холодно, и кое-кто из них начинает подумывать о доме, о постели, о бутылках с горячей водой в ногах, о новостях по радио.

Полукругом сидят они у гроба и пристально смотрят на Паулу. Она покоится легко, словно сбросив наконец с себя тяжкий, невыносимый груз, давивший на ее плечи, так навсегда и оставшиеся по форме чуть детскими. Длинные-длинные ресницы отбрасывают на посеревшие скулы едва заметную тень. Врачи сказали, что смерть ее длилась долго, но безболезненно, не тяжело — словно созревание плода. В мозгу пяти ее друзей мелькает одно и то же робкое, банальное и затасканное сравнение: «Словно уснула», — думают они.

Но откуда в этой комнате такой холод? Он нахлынул неожиданно, мгновенно нарастающими клубами. «Наверное, это внутренний холод, — думают друзья. — Так всегда себя чувствуешь во время бдения над гробом. Немного бы коньяка сейчас...» Но когда кто-то из них случайно бросает взгляд на Эстебана, все так же неподвижно выпрямившегося в кресле, — ужас мгновенно пробирается до сердца, леденеют руки, шевелятся волосы, пересыхает язык: сквозь грудь Эстебана можно разглядеть узор на спинке кресла. Остальные следуют за его взглядом, и лица их становятся мертвенно-бледными. Холод растет, растет, словно высокая волна. За закрытой дверью, за стеной вскоре начинают угадываться контуры эвкалиптов, залитых лунным светом. Они понимают, что видят все это сквозь закрытую дверь. Затем приходит черед стен — проявляется окружающая местность, включая соседнюю усадьбу, и все — под безжалостным светом полнолуния. И Эстебан прямо на глазах превращается в бурлящую желеобразную массу, красивый и жалкий в своем кресле, которое тоже, вслед за ним, сдается перед неумолимым натиском пустоты. С потолка обрушивается фонтан серебряного света, лишая огонек лампады чистоты и яркости. Пятеро друзей чувствуют, как сквозь подошвы их обуви просачивается влажность свежей ночной земли, поросшей травой и клевером; глядя друг на друга, еще не в силах произнести слова пробуждения, они оказываются наедине с Паулой, с Паулой и с лампадой, одиноко горящей в ночи, посреди бескрайнего поля, залитого беспощадным светом полнолуния.

1943

Перевод В.Правосудова

И если бы еще только контора — но ведь к тому же обратный путь, толпы людей на остановках, в трамваях с их запахом плотно сбитой человеческой массы, который не успевает исчезнуть никогда, и нечто вроде тончайшей белесоватой тапиоки, вдыхаемой и выдыхаемой всеми. Боже, какая мерзость. Раймундо Вельос всегда с таким облегчением выходил из девяносто седьмого трамвая, ощупывая наружные карманы жестом человека, осаждаемого со всех сторон, человека, которому надо срочно платить по счету, — а он размышляет, как это у него оказались две бумажки по десять песо вместо одной по сто. Время вечернее: в июне вечереет рано. Раймундо представил себе диван в своем кабинете, приготовленную Марией чашку горячего кофе, свои домашние туфли, отделанные изнутри мехом гуанако. И десятичасовой выпуск новостей Би-Би-Си.

Контора доводит его, достает, вырастает колючей проволокой между ним и желанным ежедневным отдыхом. «Государственные железные дороги», отдел бухгалтерии... Служебный долг заканчивается в шесть часов, ни минутой раньше, ни минутой позже. Отдых начинается в восемь с четвертью, когда он нажимает на звонок, слышит знакомые шаги за дверью, затем — «Привет», и пара пустячных вопросов, и диван. Спустя пять лет, проведенных в должности бухгалтера, он еще был молод; спустя десять, он еще не был стар; в сентябре будет пятнадцать лет, двадцать второго сентября, в одиннадцать утра. Хороший послужной список, четыре повышения по службе — и вот теперь он поднимается, как бы следуя вдоль нити своих размышлений, по лестнице Дома государственных учреждений. Жаловаться не на что: пять тысяч песо, выигранных в Муниципальной лотерее Тукумана, загородный дом в Сальсипуэдесе, подписка на «Эль-Огар», друг детей, почти никаких сожалений по поводу своей холостяцкой жизни. У него есть мать, бабушка, сестра. Диван, кофе, Би-Би-Си. И вот он на третьем этаже, и сеньора Пелаэс - если это сеньора Пелаэс, потому что она имеет привычку переносить на лицо содержимое целого косметического кабинета, скандализуя весь квартал, — поздоровалась с Раймундо, стоя на лестничной площадке, и показалась ему (невероятно!) слегка моложе своих лет.

«Мир, — подумал Раймундо, — что за бред! Все это — выдумки философов». (У Раймундо был университетский диплом.) Мира нет, есть миллионы и миллионы миров, один внутри другого, а внутри него самого — пять, десять, пятнадцать разных миров. Ему понравилась мысль об этой концентрической структуре, описываемой в порядке возрастания или же убывания. Зернышко кофе — чашка, где оно находится, — кухня, где стоит чашка, — дом, где располагается кухня, — город, где... Можно оттолкнуться от двух отправных точек размышления: от зернышка кофе, содержащего в себе тысячу миров, или от человека — мира внутри бог знает скольких миров, которые все в конечном счете — кажется, он об этом где-то читал, — не более чем подошва сандалии какого-нибудь космического ребенка, играющего в саду. Звезды в таком случае, разумеется, будут цветами. Сад — это часть страны, составляющей часть мира, который весь — не более чем зуб мыши, попавшейся в мышеловку на чердаке дома в таком-то городе. Город — это часть... Кусочек чего-то, но обязательно кусочек. Вообще-то, мысль о беспредельности порождает чувства, от которых почти хочется рыдать.

Скоро уже будет желанный диван.

Мария открыла дверь еще до того, как он позвонил. Подставила для поцелуя белую-белую щеку, на которой иногда проступали две тончайшие вены. Раймундо поцеловал ее и заметил, что щека не такая мягкая и гладкая, как обычно, даже подумал, что это другая щека, хотя в женских щеках Раймундо разбирался плохо: он видел их по преимуществу в кино и несколько раз — во сне, излишне злоупотребив pâté de foie [4] Печеночным паштетом ( франц .). . Мария смотрела на него рассеянно, не без некоторой тревоги во взгляде.

— Что-то ты задержался, уже восемь двадцать.

— Трамвай виноват. Кажется, он стоял у вокзала Онсе дольше, чем нужно.

— Вон оно что! Бабушка уже волнуется.

— Вон оно что!

Он услышал, как за его спиной захлопнулась дверь, повесил зонтик и шляпу на вешалку в прихожей, вошел в столовую, где мать и бабушка заканчивали накрывать на стол. Платье на матери было порвано в нескольких местах — очевидно, она надела его по рассеянности. Не говоря ничего об этом, Раймундо подошел к матери и поцеловал ее. Что за удовольствие — испытать именно то ощущение, которое испытываешь всегда, которого ждешь. Щека слегка шершавая при касании — мать специально удаляла со щек волосы — со вкусом персика; слабый запах старых писем и розовой тесьмы. Только это вот платье... Но палец бабушки уже поманил его жизнерадостно, и Раймундо, подойдя, положил руки ей на плечи — до чего же они хрупкие, даже не могут сопротивляться тяжести его рук, — поцеловал ее в старческий лоб, где кожа едва служила непрочным прикрытием для лобной кости.