Фридрих Дюрренматт - Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот

Н понял, какая на них надвигается опасность. Впрямую она не грозит никому, но косвенно — всем. Мысль А оказалась неожиданной. Ничто не предвещало такого выступления, впрочем, оно вполне соответствовало тактике непредсказуемости, которой пользовался А . Речь его была двусмысленна, зато вполне однозначен замысел. На первый взгляд эта речь следовала определенной логике и была выдержана в традиционно-революционном стиле, отточенном на бесчисленных подпольных сходках и массовых митингах времен революции. Но на самом деле тут крылся один парадокс, в котором и была вся суть; А хотел лишить власти партию путем ее демократизации, а кроме того, ликвидировать Политсекретариат и таким образом утвердить свое единовластие. Новый, якобы более демократичный орган партийного руководства станет лишь ширмой для небывалой концентрации власти в руках одного человека (недаром А отмечал необходимость диктатуры). Впрочем, возможно, дело обойдется без новой чистки. Для упразднения Политсекретариата чистка необязательна. И все же А предпочитал физическую ликвидацию тех, кого подозревал в покушении на единоличную власть или хотя бы считал своим потенциальным противником. Видимо, А полагал, что таковые есть и в нынешнем составе Политсекретариата, доказательством чему служит арест О . Прежде чем Н успел до конца сообразить, считает ли его А опасным для себя или нет и удастся ли сохранить для себя пост Министра связи после упразднения Политсекретариата (среди своих заслуг, на которые можно было бы сослаться, ему в ту минуту вспомнился лишь выпуск серии марок, посвященной международной конференции сторонников мира), случилось нечто совершенно неожиданное.

А выбил свою трубку (обычно это служило знаком того, что заседание Политсекретариата закончено и чьи-либо выступления нежелательны), как вдруг, даже не попросив слова, заговорил Министр транспорта Л . С места он поднялся не без труда. Было заметно, до чего он опьянел. Язык у него заплетался, он дважды начинал фразу и лишь после этого сумел сказать: заседание Политсекретариата не может считаться открытым из-за отсутствия О . Жаль, что пропала блестящая речь А , но порядок есть порядок — даже для революционеров. Все недоуменно глядели на Монумент, а тот, пошатываясь, хотя склонился над столешницей и оперся о нее обеими руками, с вызовом уставился на А ; лицо Монумента с седыми кустистыми бровями и щетиной на щеках казалось белой маской. Возражение Л было бессмысленным, но формально справедливым. Бессмысленной была сама запоздалость возражения, ибо А своей пространной речью фактически и открыл заседание, но главное — Л сделал вид, будто не знает об аресте О и не понимает, что следующим может оказаться сам. В еще большее недоумение Н был повергнут тем быстрым взглядом, который А , вновь набивая трубку, бросил на В . Во взгляде сквозило удивление; получалось, будто А — единственный, кому не известно, что все остальные знают об аресте О ; естественно, возникал вопрос, не распространен ли слух об аресте самим Министром госбезопасности без ведома А нарочно; с другой стороны, первое сообщение об этом остальные члены Политсекретариата услышали от Министра иностранных дел, следовательно, Б и В либо не успели, либо не сумели предварительно сговориться. Последующие слова А не опровергли такого предположения. А , вновь окутавшись облачком душистого дыма (английский табак фирмы «Tabako Balkan Sobranie Smoking Mixture»), сказал, что совершенно неважно, присутствует О на заседании или по какой бы то ни было причине отсутствует, ибо О все равно права голоса не имеет, а настоящее заседание созвано с одной-единственной целью — рассмотреть вопрос об упразднении Политсекретариата; решение по данному вопросу можно считать состоявшимся, поскольку выступлений против не было.

Как это часто бывает с пьяными, вся смелость и энергия Монумента вдруг разом иссякли, он уже хотел сесть на место, но тут Министр госбезопасности В холодно заметил, что О , видимо, отсутствует по болезни; это было бессовестной ложью, которой (если слух об О действительно распространялся самой госбезопасностью) В решил вновь вывести Л из равновесия, чтобы дать повод для его ареста.

— По болезни? — не удержался Л ; опираясь правым кулаком о столешницу, левым он несколько раз стукнул по ней. — По болезни?

— Очевидно, — сухо отозвался В , перебирая бумаги.

Л перестал стучать и, онемев от ярости, плюхнулся в кресло. Через дверь, находившуюся позади Е и З , вошел полковник охраны, что нарушало правило, запрещавшее входить сюда посторонним во время заседаний Политсекретариата. Его появление предвещало нечто чрезвычайное — военный конфликт, стихийное бедствие, экстренное сообщение особой важности. Тем удивительнее, что полковник собирался лишь вызвать Л по срочному личному делу. Л заорал полковнику, чтобы тот убирался вон; полковник нерешительно ретировался, бросив перед уходом вопросительный взгляд на В , как бы ожидая поддержки, но тот продолжал возиться с бумагами. А рассмеялся; похоже, Л опять перепил, грубовато пошутил он, что обычно свидетельствовало о хорошем настроении; он посоветовал Монументу пойти и утрясти свои личные дела, тем более что, скорее всего, его ожидает сообщение о благополучном разрешении от бремени одной из его любовниц. Все захохотали — шутка не ахти, но напряжение было слишком велико, хотелось разрядить его, а кроме того, кое-кто бессознательно попытался этим смехом смягчить участь Л . По переговорному устройству А вызвал полковника. Тот вошел. Что, собственно, там стряслось, поинтересовался А . Жена Министра транспорта находится при смерти, доложил полковник, отдав честь.

— Ладно, ступай, — сказал А . — Иди домой, — проговорил А , обращаясь к Л . — Насчет любовницы я пересолил. Беру свои слова обратно. Я знаю, как ты к жене относишься. Иди, заседание все равно закончено.

Жест А выглядел вполне человечным, однако Министр транспорта был слишком напуган, чтобы поверить этой человечности. В своем пьяном отчаянии он не видел для себя иного выхода, кроме нового наступления. Он — заслуженный революционер, закричал он, снова вскочив, да, его жена лежит в больнице, это всем известно, однако операция прошла успешно, и он не позволит заманить себя в ловушку. Он, дескать, вступил в партию среди самых первых, раньше, чем А, Б и В , ничтожные карьеристы. Он вел партработу еще тогда, когда это было опасно, смертельно опасно. Он сидел по жутким, вонючим тюрьмам, его держали на цепи, как дикого зверя, по его ногам, закованным в кандалы, бегали крысы. Крысы! — надрывался он. Крысы! Он отдал партии все свое здоровье, его приговаривали к смерти.