Михайло Старицкий - Богдан Хмельницкий

Богдан бросился к молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; он выпрямился, отбросил борцов, но из скрытой двери подскочили новые силы...

Вдруг растворилась неожиданно железная дверь и на пороге шумно появился Богун, держа в руках лист, на котором висела большая гетманская печать.

Через час смущенный и сконфуженный комендант Кодака пан Гродзицкий провожал Богдана с товарищами его — Богуном и Ганджою. Богдан, держа своего Белаша под уздцы, шел рядом с Гродзицким, а товарищи шли в некотором расстоянии позади. Комендант упрашивал радушно, даже подобострастно, своего узника подвечерять в его скромной светлице чем бог послал, не лишать его этой чести.

— Прости, пане писарь, за невольно причиненную неприятность. Сам знаешь — дело военное. Крепостной устав очень суров, — оправдывался Гродзицкий. — Если мне доносят о государственной измене, я обязан был задержать: долг службы, не взирая ни на лицо, ни на звание... Вельможный пан это сам хорошо знает.

— Но для чего же пану нужно было меня посадить не в тюрьму, а в мешок? — ожег его взглядом Богдан.

— Не было другого помещения, — смешался Гродзицкий.

— Его бы швырнуть! — буркнул Ганджа.

— Рука чешется! — сдавленным голосом ответил Богун.

Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили

его испуганно оглянуться.

— Если и так, — не глядя на коменданта, промолвил Богдан, — то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?

— Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, — неестественно жестикулировал комендант, — пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!

— Спасибо, — улыбнулся злобно Богдан, — я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi?

— А! — гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.

— Что ты? Очумел? — удержал его Богун.

Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:

— Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, — стал даже восхищаться Гродзицкий, — разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь-то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est {94} 94 Errare humanum est — человеку свойственно ошибаться ( латин .) .

Богдан смолчал, презрительно прижмурив глаза. Они уже были у брамы.

— Так пан писарь решительно отвергает мое хлебосольство? — еще раз попробовал грустным голосом тронуть Богдана Гродзицкий. —Это не по-товарищески... Что ж? Мало ли что? А рука руку... Когда-нибудь и я отблагодарю.

— Спасибо, вельможный пане товарищ, — язвительно ответил Хмельницкий, — за хлеб и за соль... Я на них и отвык- то, признаться, от панских потрав, да и есть отучился... А обиды свои я сам в себе прячу, а другим их, пане, не поручаю.

— По-рыцарски, шанованный пане, по-рыцарски! —протянул было руку Гродзицкий, но Богдан, якобы не заметив ее, снял только усиленно вежливо шапку и, промолвив: «До счастливого свидания!» — вскочил на коня и быстро въехал на опущенный мост.

Товарищи проехали по мосту раньше. Богдан нагнал их, спустившись уже с горы, и, придержав лошадь, поехал с Богуном рядом.

— Скажи мне, голубь сизый, — обратился он к нему с радостным чувством, — каким образом спасение явилось? Меня это так поразило, что ничего и в толк не возьму... Знаю только одно, что если бы ты опоздал хоть на крохотку, то я бы висел уж на дыбе, а может, лежал бы истерзанным на полу.

— Изверги! Душегубцы! — вскрикнул Богун. — Ну, счастье их! — потряс он по направлению к крепости кулаком. — Господь отвел! А уж я было поклялся в душе искрошить этих двух жироедов, если волос один...

— Спасибо, спасибо вам, друзи, — протянул Богдан своим друзьям руки, — но все же, как тебе поручил наказ гетман и как он сжалился, как спас меня?

— Спас тебя, пане Богдане, не гетман, а ангел — это его чудо: только такое святое, горячее сердце могло смутить гордыню панов и разогреть им состраданием души... Только она, прекрасная и великая...

— Да кто же, кто?

— Ганна Золотаренкова.

— Она? Галя? Чудная это душа и золотое сердце, — сказал Богдан с глубоким чувством. — Но как, каким образом?

— Как? Сама полетела ночью в Чигирин на пир к Конец- польскому и вырвала у него эту защиту.

И Богун в пламенных и сильных словах описал подробно славный подвиг отважной и свято преданной девушки.

— Да, это десница божия надо мной и над бедною семьей моей, — поправил быстро Богдан запорошившуюся ресницу и набожно поднял к небу глаза. — Но кто же ей сообщил о моей беде? — прервал наконец минуту безмолвной молитвы Богдан.

— А вот кто! — показал на Ахметку Богун; хлопец стоял за углом с казаками и не был прежде виден, а теперь очутился лицом к лицу.

— Ахметка! — вскрикнул Богдан. — А я и забыл про него... Так память отшибло!.. Только узнал от дьяволов, что ушел... Сыну мой любый, — раскрыл он ему широко объятия, и Ахметка с криком: «Батько мой!» — бросился к Богдану на грудь и осыпал его поцелуями.

— Ахметка дождался батька! — смеялся и плакал в исступленной радости хлопец. — Ахметка никому не даст батька! Пусть Ахметку разрежут на шашлыки, пусть его кони изобьют, изорвут копытами, а Ахметка батька не бросит... Ай батько мой! — то отрывался, то снова припадал хлопец и целовал Богдану и шею, и грудь, и колени.

— Да, тоже сокол, — кивнул головою Богун, — а сердце у хлопца такое, — что черт его знает, да и только... И удали, — что у запорожца! Славный юнак, и еще лучшим лыцарем будешь! — ударил по плечу хлопца Богун и обнял по-братски. — Хочешь со мной побрататься?

— Да разве я дурень, чтоб не хотел? — смеялся гордый и счастливый хлопец.

— Так и побратаемся. Ей-богу, побратаемся — и кровью поменяемся, и крестами!

— А что, Панове, — прервал Ганджа, — сразу ли двинемся в путь или подночуем у Лейбы?

— Лучше, друзья, подночуем, — отозвался Богдан, — а то я в той чертовой яме десять дней не ел и не спал. Сначала утешала хоть люлька, а уж когда и тютюн вышел, так я порешил пропадать, да и баста!

— Разве у меня в черепе этом, — ударил себя по шапке Ганджа, — гниль заведется, чтоб я им, собакам, не вспомнил!

— Да и у меня самого, брат, надежная память, — улыбнулся Хмельницкий. — А что, Ахметка, может, передали мне из дому что-либо из одежи?

— Целую связку, вот за седлом, — ответил весело хлопец.

— Чудесно, — потер руки Богдан, — тащи это все за мною к Днепру; выкупаюсь — и к Лейбе, а вы распорядитесь там, Панове, вечерей.