Михайло Старицкий - Богдан Хмельницкий

Внизу, у подножья горы, теснилась вокруг какой-то высокой стройной фигуры, стоявшей на возвышении, огромная толпа. В темноте Ганна не могла рассмотреть, казаки это или поселяне? Как ни напрягала она своего зрения, но видела только темные силуэты, волнующиеся, теснящие друг друга; только на шапке стоявшей на возвышении фигуры ей удалось заметить какой-то тускло блестящий предмет: золотая кисть... «Богун!» — решила поспешно про себя Ганна и стала прислушиваться. Но до слуха ее долетал только общий шум, слов отдельных она не могла разобрать.

Вот шум пробежал последней волной по рядам и улегся... Как тихо стало кругом. Видно, тот стройный казак начал говорить. Так, Ганна увидела в темноте, как он отбросил керею, как поднял руку. Но что говорит он? Ганна перегнулась еще ниже и напрягла весь свой слух, но слова не долетали до нее. Вот снова взрыв негодования. Глухой ропот пробежал по рядам, и, словно стебли сухого ковыля под порывом ветра, зашевелились, закивали головы в толпе. Но он опять заговорил. Толпа замерла, толпа заслушалась; задние давят передних, рвутся вперед. О чем говорит он с таким воодушевлением? Ганна видит его движения, и от этих горячих движений сердце ее загорается огнем.

— Да это Богун, несомненно он! — вскрикнула она и затаила дыханье. Вот раздался гневный возглас в одной группе, в другой, поднялись руки здесь и там... И словно вспыхнувшее пламя охватило вмиг всю толпу. Его слов уже не слышно; кругом бурлит содрогнувшееся море. Вот поднялись крики, проклятья. Что это сверкнуло вдруг в воздухе узкой стальной полосой? Это он, Богун, обнажил свою саблю, и один единодушный крик отозвался кругом. Вот снова все стихло, они шепчут что-то друг другу; они расходятся по сторонам.

Ганна поднялась и прислонилась к дереву... Боже мой! Ничто, ничто не дремлет, и жизнь так мучительно, так ужасно напоминает ежеминутно о себе.

Прошло несколько минут, а Ганна все еще стояла, прислонившись к дереву, забросивши голову, с бледным лицом и резкою складкой меж черных бровей. Наконец она сжала руки, отделилась от дерева и решительным шагом направилась к диаконовой хатке.

— Это ты, Ганно? — окликнул ее голос. Ганна оглянулась и увидела входящего в садик Богуна.

— Скажи, что там случилось? Опять насилие? Восстание? О чем вы говорили? Я видела, но не слыхала ничего, — бросилась она к нему.

Богун взглянул на ее взволнованное лицо:

— Слушай, Ганно, скажи мне, откуда ты такая родилась у нас? — взял он руку Ганны, не спуская с нее глаз; но, видя напряженное выражение ее побледневшего лица, он прибавил: — Нового ничего. Тебе я все скажу; ты ведь казачка у нас. Я подымаю народ, даю им помощь, оставляю везде своих Казаков, а когда начнется дело, дам им только гасло, и стриха вспыхнет со всех сторон.

— Так, так, — повторяла за ним Ганна, не замечая его взгляда, глядя куда-то в темноту расширившимися глазами. — Вспыхнет все кругом... И лучше погибнуть в полыме, чем...

— Верь мне, Ганно, еще пропало не все! Покуда есть нас хоть горсть на Украйне, не согнуть нас ляхам!

— Не согнуть! Не согнуть! — вскрикнула за ним лихорадочно и Ганна, не отымая своей руки.

— Да, — воодушевлялся Богун все больше и больше, — слово казацкое даю тебе: еще новой травой не покроются степи, а они уж услышат о нас от Варшавы до Днепра. С каждой их напастью пробуждаются в нас новые силы. С новыми утеснениями еще новая ненависть охватывает весь народ. Спит сытое панство, но мы не спим: кругом, говорю тебе, растет невидимая сила, как растет трава в ночной тишине. Пусть больше не сеют паны хлеба, потому что к жнивам не найдется ни кос, ни серпов. Всю зиму с тех пор, как мы расстались с тобой, я ездил по Брацлавщине и Волыни, перекинулся теперь в Киевщину, и, клянусь тебе, Ганно, не проминули мы ни одной деревушки, ни одного села!

— Брате мой, орле наш! — вскрикнула Ганна. — Бог благословит тебя!

— Не знаю, — проговорил вдруг медленно Богун, смотря на нее долгим, неотрывающимся взглядом, — благословит ли, а до сих пор не благословлял.

Ганна взглянула на него. В глазах его светился какой-то странный свет, и взгляд был так пристален, что Ганна невольно опустила глаза.

— Не торопись, Ганно, погоди, присядь здесь, — проговорил Богун, беря Ганну снова за руку. Они сели на краю обрыва и замолчали. Несколько минут никто не нарушал молчания, наконец, Богун обратился к Ганне: — Расскажи мне, Ганно, как вы жили, как прошла эта зима? Ведь подумай, всю зиму не сидел я и двух дней в одной хате. Кое- когда говорили мне о вас заезжие казаки, а то по месяцам не знал, живы ли вы все? Только думками мучился.

— Что же, пане, до Маслова Става, пока пан Богдан дома был, поселки новые мы оселяли, хлопотали целые дни. Все прибывал народ. А когда он на Маслов Став поехал да не вернулся оттуда, а только письмо нам прислал, так уж и не помню, как эти дни потянулись, как и настала весна... Да что о нашей жизни говорить! Занесло нас было снегом, засыпало инеем так, что не видели и живой души. — Ганна вздохнула и замолчала, охвативши колени руками, и вдруг, уступая непреодолимому желанию высказаться перед кем-нибудь, она заговорила снова тихим задушевным голосом: — Такая мука была, такая грызота! Как мы молились, как с каждым утром ожидали его или гонца! А вечером, когда день проходил и мы снова ничего о нем не знали, ох, Иване, наступали такие томительные ночи без краю, без конца!..

— Счастливый пан Богдан, — вздохнул Богун, снимая с головы шапку и встряхнув темноволосой головой. — Эх, когда б я знал, что будет кто так побиваться за мною, — на край света заехал бы и глазом бы не сморгнул. — По лицу его промелькнула горькая улыбка. — Как ни говори, Ганно, — произнес он, — а казаку тяжко жить на свете, когда нет у него ни одной дорогой и родной души, когда сам он никому не дорог!

В сердце Ганны дрогнула теплая-теплая струна.

— Не говори так, казаче, — ответила она просто и мягко, обдавая его ласковым взглядом своих глаз. — Правда, нет у тебя родной матери и батька, да и у меня их нет, а вот призрела меня семья Богдана; так призреет и тебя. Для нас ты не чужой, ты родной нам, ты близкий нам.

— Ой Ганно, не то, не то! — покачал головой Богун. — Что я для вас и для тебя? Богдану войсковой товарищ, а тебе простой казак, покарбованный славой! Да разве у нас мало таких! Все они тебе близкие, Ганно, и все чужие! — В голосе Богуна прозвучала горькая нота.

— Нет, нет, Иване, — перебила его горячо Ганна и подняла на него свои открытые, лучистые глаза. — Ты не то, что все. Дядько Богдан тебя любит, как сына, и я с детства привыкла любить тебя, как дорогого брата. Ты брат мой, ты друг мой, наш славный зборонец, орел между наших Казаков!

— Спасибо тебе, Ганно, — произнес Богун дрогнувшим голосом и взял Ганну за руку... — Вот пойми ты, в первый раз в жизни услыхал я первое ласковое, теплое слово — и душу всю оно мне перевернуло... Ох, да за такое слово, — вырвался вдруг у казака горячий возглас, но он не докончил своей фразы и замолчал, устремивши на Ганну пристальный жгучий взгляд.