Энтони Троллоп - Марион Фай

Когда мистер Лионель Траффорд, вступив в парламент в качестве представителя местечка Уэднесбёри, явился в рядах ярых радикалов, это почти разбило сердце его дяди, старого маркиза Кинсбери. Среди современных ему ториев маркиз был обер-тори, как и его приятели герцог Ньюкэстль, считавший, что человеку следует дозволять распоряжаться своей собственностью по усмотрению, и маркиз Лондондерри, который, когда до него доходил слух о каком-нибудь отступничестве в этом роде от семейных политических традиций, с негодованием упоминал о семейных капиталах, растраченных при отстаивании места в парламенте, составляющего собственность семейства. Уэднесбёри никогда не принадлежало маркизу, но племянник, до некоторой степени, составлял его собственность. Племянник, в силу вещей, был его наследник, будущий маркиз, и старый март, с этой минуты, никогда в политическом смысле, не поднял головы. Он уже был стариком, когда все это произошло, и по счастью для него не дожил до того, чтобы видеть худшие вещи, которые затем последовали.

Представитель местечка Уэднесбёри сделался маркизом и владельцем значительного семейного достояния, но не изменял своим политическим воззрениям. Он был маркиз-радикал, сторонник всех популярных мер, не стыдившийся своих преимуществ и продолжавший громко требовать дальнейших парламентских реформ, хотя в сборнике Дода постоянно встречалась отметка, гласившая, что марту Кинсбёри приписывается сильное влияние в местечке Эджуэр. Влияние было так сильно, что как он сам, так и дядя его, сажали туда, кого им заблагорассудится. Дядя не пожелал посадить его из-за его отступнических теорий, но он отмстил за себя, предоставив это место красноречивому портному, который, по правде говоря, не делал особенной чести его выбору.

Во случилось так, что тень его дяди была отомщена, если можно предположить, что подобные чувства оказывают влияние на вечный покой умершего маркиза. Подрастал молодой лорд Гэмпстед, сын и наследник маркиза-радикала, обещавший многое в умственном отношении, удовлетворявший всем требованиям со стороны внешности, но направлять мысли которого оказывалось чрезвычайно трудным.

Его не могли держать в Гарро или в Оксфорде, так как он не только не принимал, но открыто опровергал христианское учение; он был юноша религиозный, но твердо решился не верить в Откровение. В двадцать один год он объявил, что он республиканец, давая тем самым понять, что он вообще не одобряет наследственных почестей. Он причинял ровно столько же огорчений настоящему маркизу, как этот покойному. Портной удержал за собой свое место, так как лорд Гэмпстед даже не пожелал удостоить быть представителем местечка, составлявшего как бы собственность его семьи. Он объяснил отцу, что вообще относится с сомнением к парламенту, одна из фракций которого наследственная, но не сомневается в том, что в настоящее время он, для этого дела, слишком молод. Это несомненно должно было удовлетворить тень отшедшего маркиза.

Но это было не все, далеко не все. Лорд Гэмпстед свел тесную дружбу с одним молодым человеком, пятью годами старше его, который был не более как простой клерк в почтамте. Против Джорджа Родена лично, как человека и товарища, нельзя было сказать ничего. Конечно, иные люди думают, что наследнику маркиза следовало бы искать себе близкого приятеля в несколько более высоких общественных сферах, полагая, что он лучше послужит своим будущим интересам, водя знакомство с равными себе, так как в дружбе равенство имеет свои хорошие стороны. Маркиз-отец, несмотря на свой радикализм, несомненно был этого мнения. Но ему можно было бы найти оправдание в богатых дарованиях Родена — хотя бы даже было справедливо, как предполагали, что именно крайним убеждениям Родена лорд Гэмпстед в значительной степени был обязан своими собственными крайними мнениями — все это можно было бы простить, если бы за этим опять не скрывалось нечто худшее. В Гендон-Голле, прелестном подгородном имении маркиза, клерк из почтамта был представлен молодой леди Франсес Траффорд, и они полюбили друг друга.

Радикализм маркиза способен был видоизменяться под влиянием особых соображений в отношении в родной семье. Наш маркиз, не смотря на свои явные политические убеждения, имел и свои сокровенные чувства. В его глазах, хотя он и был либералом, его собственная кровь была не такая как у всех. Хотя оно, пожалуй, было бы недурно, чтобы масса людей по возможности уравнялась, тем не менее, соображаясь с настоящим и действительным положением вещей, ему было ясно, что маркиз Кинсбёри вознесен на пьедестал. Может быть, следовало сожалеть о настоящем положении вещей. В минуты великодушного настроения он в этом не сомневался. Зачем существует земледелец, какой-нибудь работник с фермы, которому его ничтожество не позволяет разинуть рот, и маркиз, голос которого звучит очень громко и уверенно в палате лордов, причем и в палате общин имеется голос, находящийся от него в зависимости? Он очень часто говорит это в присутствии сына, не подозревая тогда, какие могли быть последствия его собственных поучений. В сердце его, когда он возвещал эти истины, закрадывалась некоторая гордость, — хотя, вообще говоря, и было дурно, что существуют маркизы и работники с фермы, Стоящие так далеко друг от друга, в силу несправедливости судьбы. Ему приятно было сознавать, что судьба сделала его маркизом, а кого-то другого работником с фермы. Он знал, что значит быть маркизом в полном смысле слова. Он желал бы, чтобы его дети также это поняли. Но поучения его врезались глубже, чем он ожидал, и это имело самые печальные последствия.

Маркиз был женат первым браком на особе совершенно не аристократического происхождения, отец которой занимал очень влиятельное положение в палате общин.

Он никогда не был министром, потому что упорно держался мысли, что лучше послужит родине, будучи независимым.

Он был богат и занимал солидное положение в обществе. Женившись на единственной дочери этого джентльмена, маркиз Кинсбёри дал волю своим либеральным симпатиям, причем нельзя было сказать, чтобы брак его был неравный.

Жена его была замечательная красавица, женщина, богато одаренная в умственном отношении, совершенно проникнутая воззрениями своего отца, но чуждая женского педантства. Будь она в живых, лэди Франсес, вероятно, не увлеклась бы клерком из почтамта; тем не менее, будь она в живых, она бы угадала в этом клерке достойного джентльмена.

Но она умерла, когда сыну ее было около шестнадцати лет, а дочери едва исполнилось пятнадцать.