Геннадий Красухин - Мои литературные святцы

Я обращаю внимание людей способных не только видеть, но и предвидеть и мыслить, на тот грозный факт, что рабовладение, несовместимое с сущностью капиталистического строя и нравственным сознанием зрелого человечества – становится технически возможным и экономически осмысленным явлением в рамках тоталитарной идеологии XX века.

Когда на Западе был напечатан «Архипелаг ГУЛАГ» многие вспомнили книгу Юлия Марголина и то, что он выступал в ООН с личными свидетельствами о советских концентрационных лагерях, о сталинской системе ГУЛАГ.

Удивлялись: почему тогда так не среагировало западное общественное мнение, как на книгу Солженицына?

Мне кажется, что так легла карта судьбы.

Марголин написал книгу в 1947-м. А напечатал в американском издательстве имени Чехова в 1952 году. Недавно окончилась война. Сталин и его руководство всё сделали, чтобы на Нюрнбергском процессе выглядеть в крахмальном белье. Никаких преступлений против человечества с советской стороны. Ни слова о лагерях или о чудовищных массовых изнасилованиях, убийствах и мародёрствах от вошедшей в Европу Красной армии.

Больше того! Подумайте, сколько эмигрантов повелось на сталинское токование о простившей их родине!

Марголину просто не поверили. А раскусившие Сталина союзники (я имею в виду правительства) ёжились от сообщений, что Сталин испытал атомную бомбу. Поскольку сталинский аппетит был чудовищным, волей-неволей приходилось вести холодную войну, защищающую ту большую часть Европы, которая не досталась Сталину.

А в 1952-м, когда книга вышла, была корейская война, была война Сталина внутри страны с космополитами (евреями). Раздражать диктатора всё ещё было опасно.

Ну, а во время хрущёвской оттепели книга Марголина явилась одним из тех документов, которые свидетельствовали о прошлом – о том прошлом, которое не должно было повториться.

Когда же многое всё-таки повторилось, Запад уже был не тот. Брежнев в какой-то мере (поставки зерна, например) от него зависел. Голос Солженицына не заглушали, как когда-то Марголина. Да и брежневскому КГБ отдуваться за сталинских чекистов не приходилось. Марголин писал о настоящем. Солженицын – вроде как бы о прошлом. Его услышали и дали волю возмущению услышавших.

Умер Юлий Марголин 21 января 1971-го.

Гелий Иванович Снегирёв (родился 14 октября 1927) многим запомнился по рассказу, напечатанному в «Новом мире» Твардовского «Роди мне три сына» (1967). Но после уже в советской прессе не печатался.

Меня с ним познакомил в Киеве наш, «Литературкин», корреспондент по Украине Гриша Кипнис. Я знал, что его сняли с поста главного редактора Украинской студии хроникально-документальных фильмов, перевели в простые редакторы. Знал, за что – он участвовал в съёмках траурного митинга в день 25-летия убийства евреев в Бабьем Яру, на котором выступили Виктор Некрасов, Владимир Войнович. Митинг не был разрешён властями, а уж съёмки его – тем более.

Он тогда в соавторстве с Вадимом Скуратовским написал пьесу о Германе Лопатине «Удалой добрый молодец».

Но знакомство наше не продолжилось. Снегирёв в Москву не приезжал, в «Литературную газету» не заходил. Его исключили из партии в 1974-м. На этой почве он заболел – развился тромбоз сетчатки глаз. Он стал слепнуть. Был переведён на инвалидность.

Однако с правозащитным движением его связи только укрепились. Он публиковался в диссидентской прессе и на Западе. Писал автобиографическую книгу «Роман-донос».

В сентябре 1977 года его арестовали. Он держался стойко. В октябре объявил голодовку. Его перевели на принудительное питание. В результате его парализовало.

И вот тут у нас в «Литературной газете» появилось его письмо «Стыжусь и осуждаю…» Прочитав его, я не поверил, что Гелий Снегирёв его писал. Я хорошо его помнил и не верил, что он может настолько унизить себя. Ведь он не был алкоголиком, как Якир, которого легко было сломить, играя на его страсти к спиртному.

Да и никто из моих друзей не поверил в подлинность письма. Парализованного Снегирёва помиловали. Перевели из тюремной больницы в обычную городскую, где он и скончался 28 декабря 1978 года. Когда он, разбитый параличом, мог написать это письмо, а главное – для чего ему было его писать, так и осталось без ответа.

«Эмка» – так звали Коржавина все его друзья. Так звал его и я, подружившийся с ним ещё в шестидесятые. Только потом я понял, что это его домашнее имя – от Эммануил. Эммануил Мандель взял себе псевдоним «Наум Коржавин», но на своё домашнее имя откликался охотно.

По мне Коржавин – один из лучших русских поэтов, которого хвалили не так часто, как он этого заслуживает.

Он родился 14 октября 1925 года. В 1945 году поступил в Литературный институт, в чьём общежитии был арестован в конце 1947 года. В Википедии написано, что арестован он был на волне кампании с космополитизмом. Но это не так.

Эмка всегда был безрассудно смел. Казалось, что он и сам не понимает грозящей ему опасности, в упор не видит её. Явно не понял, как опасно было после войны, когда агитпроп настаивал на прославлении полководца-главковерха, читать публично стихи, вроде этого:

Календари не отмечали

Шестнадцатое октября,

Но москвичам в тот день – едва ли

Им было до календаря.

Всё переоценивалось строго,

Закон звериный был как нож.

Искали хлеба на дорогу,

А книги ставили ни в грош.

Хотелось жить, хотелось плакать,

Хотелось выиграть войну.

И забывали Пастернака,

Как забывают тишину.

Стараясь выбраться из тины,

Шли в полированной красе

Осатаневшие машины

По всем незападным шоссе.

Казалось, что лавина злая

Сметёт Москву и мир затем.

И заграница, замирая,

Молилась на Московский Кремль.

Там, но открытый всем, однако,

Встал воплотивший трезвый век

Суровый жёсткий человек,

Не понимавший Пастернака.

Мало того, что стихотворение называлось «16 октября», то есть датой, которую хотели вытравить из сознания советских людей. Кто из живших тогда москвичей не помнит той паники, которая охватила многих, бежавших из Москвы 16 октября 1941 года, не поверив пропаганде, что Москва сдана не будет. Мало этого! Стихотворение заканчивается характеристикой Сталина, нисколько не совпадавшей с тем, каким рисовали вождя советские художники.

Потом уже найдутся писатели и подробно опишут смывающихся из Москвы номенклатурщиков, теряющих свой багаж в жуткой толчее штурмующих железнодорожные вагоны. Вспомнят и удирающие грузовики, на которые впрыгивали на ходу, освобождая для себя место – выкидывая из кузова мешки и баулы. И белых от страха, беспорядочно снующих туда-сюда людей, которым не достался никакой транспорт.