Геннадий Красухин - Мои литературные святцы

Всего Иван Андреевич Крылов написал 236 басен, которые собраны в 9 прижизненных сборников.

Конечно, именно басни принесли Крылову славу в литературе. Неважно, что он многие сюжеты заимствовал у Лафонтена: он ведь и действовал, как Лафонтен, заимствовавший сюжеты басен у Эзопа. Лафонтен их осмыслил по-своему. И Крылов по-своему.

Но дело в том, что Крылов своими баснями ещё и соперничал с русскими поэтами XVIII века, со своими современниками – Дмитриевым, Хемницером. И они, заимствуя из Лафонтена, выражали прежде всего себя.

Однако думаю, что дело в языке басен. И здесь мне хочется процитировать пушкинского современника академика М. Е. Лобанова, точно уловившего уникальность крыловского языка:

«Язык его в баснях есть верный отголосок языка народного, но смягчённый и очищенный опытным вкусом. Он изучал его сорок лет, вмешиваясь в толпы народные, в деревнях посещая вечеринки и посиделки, а в городах рынки и торговые дворы; прислушивался к разговорам народа, а иногда, чтобы вернее изучить быт и нравы его, не гнушался – так сам он рассказывал – заходить и в те места, некогда украшаемые ёлкою, где в минуты разгула или бурно веселится или тихо изливается охмелевшая душа смышлёного русского народа».

В этом всё и дело. Помните призыв Пушкина к писателям: слушать народную речь у просвирен? Знал об этом призыве Крылов или нет, но он ему следовал. Так же, как следовал собственному призыву и сам Пушкин. Поэтому они оба и стали реформаторами русского языка.

Умер Иван Андреевич 21 октября 1844 года (родился 13 февраля 1769-го).

У него хороши все басни. Но есть и любимые. Я, к примеру, очень люблю такую:

Как вспоминает Вяземский, Пушкин однажды спросил его « в упор: может ли он (Пушкин – Г. К.) напечатать следующую эпиграмму: „О чём, прозаик, ты хлопочешь?“ »

«Полагая, – пишет Вяземский, – что вопрос его относится до цензуры, отвечаю, что не предвижу никакого, со стороны её, препятствия. Между тем замечаю, что при этих словах моих лицо его вдруг вспыхнуло и озарилось краскою, обычайною в нём приметою какого-то смущения или внутреннего сознания в неловкости положения своего. Впрочем, и тут я, так сказать, пропустил и проглядел краску его: не дал себе в ней отчёта. Тем дело и кончилось».

Правда, Вяземский, вспоминая об этом, хочет показать удивительное для него простодушие: дескать, он и не понял тогда, что речь идёт о нём. Но описанное тем же Вяземским «вспыхнувшее» лицо Пушкина, «озарённое» «краскою, обычайною в нём приметою какого-то смущения или внутреннего сознания в неловкости положения своего», разоблачает мемуариста: как же было при такой проницательности, при таком понимании характерологических примет Пушкина не задуматься, почему именно тебя он спросил «в упор» об эпиграмме?

Вяземский пишет об эпизоде почти полувековой давности, который, однако, врезался в память так, что и сейчас – в 1875 году притягивает к себе преодолённой обидой: Пушкин назвал его «прозаиком», то есть человеком, лишённым поэтического чувства!

Не мог не почувствовать Вяземский, что речь в эпиграмме Пушкина идёт о разногласиях принципиальных: там «прозаик» противопоставлен «поэту» именно тем, что не умеет оформить свою мысль поэтически – то есть индивидуально – то есть не с расчётом на кого-то, а от себя и для себя. Недаром, несмотря на столь психологически переданную Вяземским ситуацию, ему не поверили: решили, что не в него, а в фигуру помельче, причём декабристских воззрений, метит стихотворение, где Пушкин, по мнению В. Вацуро, выступает против « декларации приоритета общественной идеи перед поэтической формой », за что как раз и ратовали декабристы. И преподавальница одного из вузов С. Березкина его в этом решительно поддержала, указав на А. Бестужева как на пушкинского «прозаика». Но, отметив для себя эту «общественную идею», скажем, что и Вяземский в статье о драматурге Озерове выступал за педагогическую назидательность литературы, против чего протестовал Пушкин в заметках на полях этой статьи. А принял Вяземский на свой счёт «прозаика» потому ещё, что связал такую мету со своей положительной рецензией на пушкинских «Цыган», которой, как рассказывал Вяземскому их общий с Пушкиным приятель, Пушкин остался недоволен. Тем, в частности, что иные места в ней написаны « с каким-то учительским авторитетом», а иные «отзываются слишком прозаическим взглядом » – налицо снова расхождения в оценке самой сущности поэтического.

Как видим, не признавая за поэзией права на какое-либо учительство, Пушкин был весьма последователен, отвергая и ту, что мы называем философской поэзией. Возможно, поэтому он еще в 1830 году в «Литературной газете» утверждал, что талант Тютчева можно оспорить, хотя позже не возражал против того, чтобы Жуковский и Вяземский опубликовали в двух номерах его «Современника» двадцать четыре тютчевских стихотворения.

Притом был Пётр Андреевич Вяземский одним из ближайших друзей Пушкина, которому тот поверял даже свои сердечные тайны.

Но я недаром начал заметку с воспоминаний Вяземского, умершего 22 ноября 1878 года, прожившего большую жизнь в 86 лет: родился 23 июля 1792 года и пережившего всех приятелей пушкинского круга.

За год до смерти он написал об этом гениальное стихотворение: