Любовь Овсянникова - Вершинные люди

— Ведьма, теперь ты попалась! — шипели мы, продолжая забрасывать сумасшедшую бабу яйцами.

Преодолеть стены она не могла, равно как и найти что-то, чтобы подставить под ноги, там было что называется шаром покати — уж об этом-то мы с Любой позаботились заранее. Что она хрипела в ответ, я не помню.

— Сейчас мы тебя здесь прибьем, и нам ничего не будет — ты же сама сюда прибежала, да еще с топором. Все поймут, что ты первая напала на нас.

Мы еще что-то говорили, давая ей понять, что она получает по заслугам за свою выходку против моей мамы.

— За свою маму я убью тебя, вот смотри! — орала я, войдя в раж, и уже бросала в нее не яйца, которые давно закончились, а кирпичные обломки.

Люба была права. Эта женщина оказалась вполне вменяемой, во всяком случае она поняла, за что получает взбучку и что получит и впредь, если будет набрасываться на людей.

— Я порубаю вам стены, — попыталась она угрожать.

— Ага, давай! Ты же сумасшедшая, ты же на всех с топором бросаешься! Вот нам и поверят, что мы защищались. Люба, бросай камни побольше, и целься в ее дурную башку! — орали мы друг дружке и что-то бросали, чтобы убедительнее выглядеть.

Наконец она остановилась и начала просить не убивать ее.

— А ты что позавчера сделала? Ты что сделала, гадина, все равно за это убью тебя! — ярилась я, и, наверное, в тот момент убила бы, если бы не Люба, которая то и дело прыскала смехом. Я боялась, что она вообще расхохочется и испортит всю затею. Но она удержалась, зато и мне позволила прийти в себя. — Обещай при свидетелях, что забудешь о нашем существовании!

— На черта вы мне нужны! — соседка попыталась лечь животом на стену и перекатиться наружу. Но живот оказывался слишком для этого низко, да и мы не давали ей выбраться, отталкивая длинными рейками назад.

— Обещай не трогать своих соседей! — еще более зычно кричала Люба. — Иначе живой отсюда не выйдешь! Я тоже сумасшедшая, мне море по колено!

Глядя на нее, можно было поверить этим словам — ее глаза горели, волосы растрепались, лицо раскраснелось, и вся она была заряжена неутомимым азартом, словно молния электричеством. Наверное, я тоже выглядела устрашающе.

— Я больше не буду драться, — присмирелым голосом пообещала наша соседка.

— Точно? Клянись здоровьем!

— Не буду, — повторила она. — Клянусь своим здоровьем.

— Кричи об этом громче, мерзкая гадина! — потребовала я.

Баба выпучила и без того булькатые {11} 11 Булькатый — это непереводимое украинское слово, означает нечто «навыкате», «выпадающее из орбиты». глаза, надулась и заорала:

— Я больше не буду бросаться с топором на соседей!

— Нет, это не годится. Выходит, что с топором не будешь, а с булыжником как? Повторяй заново!

— Я больше не буду бросаться на сосе-едей!

— Ладно, живи, — сказала я. — Но если ты подойдешь ближе, чем на метр к нашей меже, то я найду, как тебя прикончить. Запомни. И чтобы до вечера духу твоего тут не было.

И мы с Любой просто ушли, пошли на ставок купаться. Все равно я боялась оставаться дома, пока эта ведьма не успокоится. Вернулась я под вечер, уже со Светой, приведя ее из садика. Папа с дядей Ваней возился с установкой оконных луток.

— Почему дверь была подперта? — спросил он.

Пришлось мне рассказать историю с соседкой, мол, у той опять был приступ агрессии, и я вынуждена была обороняться.

— Это ты хорошо придумала, — похвалил меня дядя Ваня. — Заманить ее сюда и закрыть, пока убежишь подальше. Молодец!

— Оно само так получилось.

И я почти не врала, просто опустила то, что была с Любой и что мы сами спровоцировали опасную женщину на нападение и немного побили ее камнями, чтобы проучить. Мне повезло, что при этом присутствовал дядя Ваня, который был депутатом местного совета. Скоро он поставил вопрос о больной соседке в официальном порядке, и ее изолировали от людей.

Я хорошо помню нашу первую встречу с Раей Иващенко, подругой своей юности. Собственно, это была не встреча — мы просто впервые увиделись, разминувшись на пустынной улице села.

Дело было в то лето, когда Люба Сулима окончила восьмилетку и уехала в город — поступать в ПТУ, где готовили квалифицированных рабочих для промышленных предприятий и строек, сферы бытового обслуживания и сельского хозяйства. Там же дети продолжали изучать те же предметы, что и в старших классах школы, получая, таким образом, полное среднее образование, которое в советское время было обязательным для каждого человека. Люба выбрала ПТУ со строительным уклоном, решила стать штукатуром. Попасть туда было нетрудно. Там ее сразу же подхватил водоворот новых забот, и она домой больше не приезжала, разве что в гости, ненадолго. Почему-то этот факт чужой биографии придал мне еще больше одинокости, чем ее было раньше, и заставил почувствовать себя уже не ребенком, вот ведь — мои ровесники покидают родные дома. Конечно, Люба не чаяла этого дождаться, чтобы не видеть жестокого отца, всегда молчащей матери и своих хулиганистых братьев, но я понимала, что это частный случай, а по существу это все равно несло в себе какой-то грустный момент. В чем он, в чем заключался? — пыталась я понять. И вдруг обнаружила в чем — в расставании.

Расставание — вот что нарушает плавное течение событий, прощание навсегда с чем-то, что раньше было ежедневным, привычным и незамечаемым. Причем разлука эта происходит не в пространстве, ведь люди продолжают видеться при желании, а во времени, в том измерении, куда ногой не ступишь, и лишь мысль может туда долететь. Душа, хранящая воспоминания. Значит, воспоминания и есть та нить, что связывает людей между собой, и не только людей — они опрокидывают время, лишают его той истребительной силы, невосполнимости, губительности, что несет оно миру. Воспоминания побеждают забвение, заключенное в самой сути времени.

С тех пор я стала по-другому смотреть на жизнь, стараясь дорожить всем увиденным и услышанным, всем, что завтра станет былым — недосягаемым, невозвратным, запоздало оцененным или чем-то дорогим, с сожалением выпущенным из рук. Произнесенное слово мамы уже через миг становилось воспоминанием — драгоценностью, которую невозможно обрести вторично. Так как же им не дорожить? Как можно огорчать ее невниманием, непослушанием? Я поняла, что это и есть самое бесчеловечное, варварское — неумение ценить и помнить проносящийся миг.

И мои подруги с их шальным, шумным опытом, и науки, и все книги — есть не что иное, как воспоминания, несущиеся ко мне из дальнего прошлого или недавно прожитого дня, чтобы я не тратили время на самостоятельное обретение основных истин. Это все было — то же самое высшее слово, сказанное мне миром людей в щедрости и желании добра!