Любовь Овсянникова - Вершинные люди

Моя природная вера в доброжелательность родных, в их нравственную чистоту и нелукавость была столь непоколебимой, что ничто очевидное не могло изменить ее. Даже задохнувшись в этом разговоре от боли, словно меня с размаху ударили сапогом по уязвимому месту, я не прозрела и не поняла истинных побуждений. Шокированная несвойственным маме базарным тоном, пошлостью в оценке моих качеств и посыпавшимися оскорблениями, пораженная осуждением и инсинуациями, я все еще не прочитывала в этом роли сестры и малодушия родителей, вступивших единым фронтом на путь предательства. Отец и мама уверовали в нашептанные им скудоумные резоны, продиктованные то ли завистью, то ли алчностью, и вычеркнули меня, всегда уверенно шагавшую по жизни, из своего сердца. Увы, они никогда не ценили мои лучшие качества, проявляемые по отношению к ним. Мои ум, доброту и совесть — все это упорно превращалось ими в навоз для удобрения своекорыстия старшей дочери. По-своему они тоже были простыми людьми.

Конечно, признаки и тени всех этих демонов в наших отношениях мелькали и раньше, но я лишь механически фиксировала их, не пропуская в душу. Я всегда была выше суеты с ее низменным расчетом и повадками. Понимая, что нет идеальных людей, я старалась не замечать чужих несовершенств, отдавая предпочтение долгу, инстинктивной верности общим интересам, коллективной цели. Собственно, и в этом случае повторилось то же самое — на рассвете я уехала, не простившись с родителями, подавила в себе горечь, что мне далось с трудом, и постаралась восстановить форму.

Все равно в понедельник я вышла на работу с черным от внутреннего несчастья лицом. Разочарования, которыми меня одаривали несамостоятельные в своих решениях родители, оставляли тяжелый и долгий след. По сути, мне и сейчас так же больно от этих передряг, как было и тогда. Думали ли они об этом? Не знаю. Скорее всего, нет.

Нельзя сказать, что я все простила своим родным. Не простила, ибо мне нечего им прощать. Я всегда понимала, что они такие и есть, что им не дано быть другими, и это понимание снимало с них любую вину. Нельзя обвинять человека, что у него, например, карие глаза, а не синие. Так ведь? Но внутри меня все больше разрасталось одиночество, незащищенность, ощущение неведомой опасности.

Понимание, что у меня нет тыла и мне не на кого положиться, делало меня плохим бойцом. А время надвигалось жестокое, беспощадное, требующее выносливости и стойкости. И если в ту пору я находила в себе эти качества, то только благодаря силе воли, а не внешним источникам. Именно поэтому я рефлекторно цеплялась за любую возможность выжить, выстоять, окрепнуть за счет других, пусть случайных и чужих людей, если они мне подворачивались. Я присматривалась к тем, кого мне посылала судьба, и заранее любила их — ведь это была единственная возможность обрести вовне опору и поддержку. Думаю, такое мое предрасположение к людям улавливалось ими и не пропадало зря — оно настраивало их на мою волну, зачастую делая из них если и не друзей, то хотя бы не врагов.

Но происходили и настоящие чудеса, происходили... Ведь мы сами создаем их в своих сердцах и безотчетно посылаем людям, а потом удивляемся, если получаем нужный отзвук и радуемся ему и славим жизнь.

Я как раз думала обо всем этом, наслаждаясь ранней тишиной в коридорах типографии, когда ко мне заглянул Николай Игнатьевич, тоже пришедший на работу заблаговременно.

— Привет, Борисовна! — улыбчиво сказал он, и по его виду я поняла, что выходные у него прошли отлично, что были трофеи на охоте и ему хочется поделиться этими новостями с терпеливым слушателем. — О, а чего ты такая черная? — затем спросил он, заметив мое состояние.

— Не выспалась, — я встала и продолжила разговор стоя. Я всегда так делала, когда ко мне в кабинет входил кто-то, кого я уважала. — Присядете?

— Да нет, — Николай Игнатьевич окинул меня проницательным взглядом, враз посерьезнев. — Видно, не до разговоров нам. Как ты съездила к родителям?

— Ничего, — я не знала, что говорить. Мне было стыдно за свои недавние простодушные надежды, как будто на моем облике проявились язвы застарелой детской болезни.

— Ладно, пора браться за дела.

Директор ушел к себе, и начался обычный рабочий день. Не помню, что я дальше чувствовала и думала, чем утешала себя, чем подбадривала. Коротким и ничего не значащим визитом директора была подведена какая-то черта под пережитыми неприятностями, которая словно отрезала их от меня, оставила в недосягаемом прошлом. А прошлое оставалось в моей власти, и я могла делать с ним что угодно: помнить или забыть, извлекать уроки или выбросить его опыт за ненадобностью. И это было спасением. Чем и хорош каждый новый день — тем, что он всякий раз представляется началом жизни, где все можно повернуть по-своему, где не будет неудач и огорчений, где есть только светлые чаяния.

Знаю, что после этого визита я простилась с мыслью о сделке с книгами и окунулась в более доступные сферы жизни.

Звонок прозвучал приблизительно нескоро и как-то неожиданно, заставив меня вздрогнуть. Я взяла трубку с неясными предчувствиями.

— Зайди, — сказал Николай Игнатьевич деловым тоном.

В кабинете он оказался один, что удивило меня, потому что столь предельная лаконичность была ему не свойственна. Он любил немного поговорить, дать человеку время освоиться или выпустить пар. А коротко говорил тогда, когда происходили неотложные дела, проникнутые нервозностью и беспокойством. Он не предложил мне сесть.

— Вот, — порывшись в столе, он извлек оттуда пачку денег, оклеенную банковской лентой, и кинул на стол передо мной. — Бери, девочка, работай дальше.

— Что это? — я опешила.

— Три тысячи, — сказал директор. — Тебе ведь родители не дали денег, так же? Бери-бери, не стесняйся. Сможешь — отдашь, а не получится... Ну, что ж, переживем.

Я понимала, что в очередной раз Бог протянул мне руку и отказываться нельзя. Но я еще не готова была к этому и стояла в растерянности и смятении.

— Обязательно отдам, — я наконец взяла деньги. — Спасибо, Николай Игнатьевич. В ближайшее время отдам.

— Я знаю, — сказал директор. — Иди работай.

Я направилась к выходу, стараясь не показать растроганности, но когда уже была у двери, директор окликнул меня:

— Постой, — я остановилась, обернулась: — Не спеши отдавать. А если надумаешь, то отдавай книгами.

— Как это?

— Подумай сама, — начал директор теперь уже в своем обычном тягучем стиле: — Зачем мне деньги? А читать я люблю. Так что полегоньку-потихоньку будешь приносить новые книги, пока не вернешь долг. Подходит такое?

— Спасибо, — только и смогла сказать я, понимая, что это сейчас он такое придумал, что-то во мне его невероятно тронуло. Конечно, фактически он подарил мне эти деньги, фокус с книгами был чистым символом.