Олег Михайлов - Куприн

Горький, сильно налегая на «о», возразил:

— По-моему, Ромашов себя исчерпал. Вы сослались на то, что он ваш двойник. Но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, открыли в себе талант писателя. — Он положил Куприну на плечо худую сильную руку и густым басом добавил: — По руслу автобиографического течения плыть легко. Попробуйте-ка против течения!..

— Против течения, — повторил Куприн горьковские слова, смутно глядя на серо-синюю массу льда, сковавшего Неву.

— Александр Иванович! — окликнул его знакомый голос. — Да что с вами, право? Вы как в летаргическом сне — никак до вас не добудишься.

Мамин-Сибиряк собственной персоной стоял перед Куприным.

— Слышал, слышал, что написали отличную вещь. Говорил мне Пятницкий, поздравляю!

— Спасибо, Дмитрий Наркисович, — наконец отозвался Куприн и, взяв его под руку, с внезапной для себя живостью спросил: — Что слышно о Лизе Гейнрих? Ничего не стряслось?

Мамин помрачнел.

— Скверная история, — проговорил он, снимая и протирая очки. — Представьте себе: сперва тяжелейший путь до Мукдена. В иркутском туннеле поезд попал в катастрофу — первые жертвы. Потом полевой госпиталь… Лизочка вела себя самоотверженно, была награждена несколькими медалями. Ну а дальше самое неприятное…

— Что? Ранена? Попала в плен? — в страхе сказал Куприн.

— Другая катастрофа, личная. Полюбила молодого врача, грузина. Они обручились. А вы знаете, как чиста и добра Лизочка! И вдруг жених на её глазах избивает беззащитного солдата и как — с увлечением, со смаком. — Мамин помолчал, словно взвешивая слова, и затем произнёс глуше, тише: — Она была так потрясена, что чуть не покончила с собой. Конечно, порвала с женихом и теперь снова живёт у нас… Кстати, она спрашивала, как вы, что пишете… Подарите ей «Поединок», когда он выйдет.

Бог мой! Эта тоненькая и чистая девушка, почти девочка стала очевидцем того, о чём Куприн писал в своей повести! Каково же было ей, если этого не смог вынести даже подпоручик Ромашов! Куприн тоже тихо, но твёрдо проговорил:

— Я бы очень хотел встретиться с ней.

В Ясной Поляне у Толстых гостил Репин — маленький, быстрый, рыжеватый, с седеющей эспаньолкой.

Вечером, когда в зале к чаю с фруктами собрались близкие — хозяйка, стройная, полная Софья Андреевна, сын Сергей Львович, Татьяна Андреевна Кузминская и секретарь Толстого Гусев, молчаливый молодой человек в пенсне и с зачёсанными назад длинными волосами, — Репин попросил Льва Николаевича что-либо почитать вслух. Тот размышлял недолго:

— Конечно, Куприна… Два небольших рассказа — «Ночная смена» и «Alléz!»…

Читал Толстой бесподобно. Просто, без намёка на театральность и даже словно без выражения. Ничего не подчёркивая в «Ночной смене», ничего не выделяя, он как бы давал тем самым писателю возможность самому поведать о недавнем крестьянине и рядовом Луке Меркулове, которого неодолимо тянет в деревню и которому по ночам снятся родной дом, поле, река и весь усеянный «гречкой» мерин. Оставленный дом представляется чуть ли не раем, потому что в солдатах ему хоть пропадай: «Кормят его впроголодь, наряжают не в очередь дневалить, взводный его ругает, — иной раз и кулаком ткнёт в зубы, — ученье тяжёлое, трудное…»

Кончив читать «Ночную смену», Толстой указал на некоторые места, которые ему особенно понравились, прибавив:

— Ни у какого Горького, ни у какого Андреева вы ничего подобного не встретите. Я был в военной службе, вы не были, — обратился он к Репину, — женщины совсем её не знают, но все чувствуют, что это правда…

— Ты его знаешь? — спросил Сергей Львович.

— Познакомили меня на пароходе при отъезде из Ялты. Мускулистый, приятный. Мне интересно его описание военной службы.

Репин живо отозвался:

— Ещё бы! Куприн — бывший офицер, ему и карты в руки.

— Да, он хорошо знает всё, о чём пишет, — согласился Толстой. — Мы тут несколько вечеров подряд читали вслух его «Поединок», очень хорошо, только где пускается в философию, неинтересно.

— Превосходный рассказ, — сказал Репин, — но одни отрицательные типы выведены.

— Полковой командир — прекрасный положительный тип, — возразил Толстой. — Какая смелость! И как это цензура пропустила, и как не протестуют военные? Пишет, что молодой офицер мечтает о том, чтобы, во-первых, метить вверх, если придётся стрелять в народ, во-вторых, пойти шпионом-шарманщиком в Германию, в-третьих, отличиться на войне. Он в слабого Ромашова вложил свои чувства.

— А корпусной командир — это Драгомиров, — заметил Сергей Львович.

Толстой согласился:

— Новый писатель пользуется старыми приёмами. Даёт живое представление о военной жизни.

Затем он начал читать рассказ о трогательной маленькой цирковой наезднице. Но когда дошёл до сцены самоубийства, его старческий, слегка альтовый голос задрожал. Толстой отложил книжку в мягком переплёте, вынул из кармана серой бумазейной блузы фуляровый платок и поднёс к глазам. Рассказ «Alléz!» так и не был дочитан.

Успокоившись, Толстой сказал:

— В искусстве главное — чувство меры. В живописи после девяти верных штрихов один фальшивый портит всё. Достоинство Куприна в том, что ничего лишнего. Куприн — настоящий художник, громадный талант. Поднимает вопросы жизни более глубокие, чем у его собратьев…

— лександр Иванович, — предложил однажды Куприну милейший Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, — пойдём позавтракаем в «Капернаум»…

— «Капернаум»? Что это? — с простодушием недавнего провинциала осведомился тот.

— Гм… Если говорить о происхождении слова, то оно евангельское. Согласно библии это место, куда для всех вход платный: даже бог, желая проникнуть в Капернаум, должен был заплатить за вход наравне с другими людьми… Если же по сути, — Мамин-Сибиряк погладил седеющую бороду, сверкнув глазами из-под очков в сторону Марии Карловны, — то «Капернаум» — ресторанчик в двух шагах отсюда, в конце Владимирской площади, на углу Кузнечного переулка.

Мария Карловна встревожилась:

— А нужно ли это? При Сашиной общительности ваш «Капернаум», пожалуй, некстати!

— Помилуйте, Муся! — засмеялся Мамин, по давней близости называвший её как покойная матушка. — Опасно посидеть за кружкой пива? Да там перебывал весь литературный Питер… Само название придумал когда-то Слепцов, туда заходили Успенский, Плещеев, Михайловский… И сегодня мы обязательно встретим там кого-нибудь из литераторов…