Олег Михайлов - Куприн

— На бега! — ещё решительнее повторил Куприн. — А потом ко мне обедать. Пошлём Маныча, чтобы он предупредил Марию Карловну…

И на трибуне ипподрома, и позднее, за обеденным столом он внимательно приглядывался к штабс-капитану, расспрашивал и оказывал ему всяческое внимание. Рыбников рассказал, что он сибиряк, воспитывался в Омском кадетском корпусе и был ранен под Мукденом. Куприн не уставал удивляться тому, какое разное впечатление производило лицо штабс-капитана в фас и профиль. Сбоку это было обыкновенное русское, чуть-чуть калмыковатое лицо. Зато когда Рыбников поворачивался к нему, что-то жуткое чувствовалось в узеньких, зорких, ярко-кофейных глазках с разрезом наискось, в тревожном изгибе чёрных бровей, в энергичной сухости кожи, крепко обтягивающей мощные скулы…

Он чувствовал, как воспламенилось его воображение, как смутная догадка переросла в тревожную, ужаснувшую его самого мысль.

— Петя, — толкнул он за столом Маныча. — Да ведь это японский шпион, переодетый в армейскую форму!..

Тот выкатил дикие цыгановатые глаза, долго в упор рассматривал штабс-капитана и после третьей рюмки брякнул:

— А как на фронте вас тогда не принимали за японца? У вас ведь такая экзотическая наружность.

Куприн сдвинул кожу лица в сердитую гримасу: куда тебя несёт? Но Рыбников только пожал плечами:

— У нас в Сибири давно, ещё со времён предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.

Маныч едва успел раскрыть рот, чтобы продолжить допрос, но Куприн успел перебить его:

— Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великороссы встречаются редко…

К концу обеда, за десертом, Трояновский, спросив у Рыбникова разрешение, вынул блокнот и начал его зарисовывать.

— Сейчас будет готова и моментальная фотография, — захохотал Маныч.

«Спугнёт, дурак! — томился Куприн, находясь уже весь во власти своей фантазией, так поверив собственной выдумке, что не мог бы с ней расстаться. — Спугнёт шпиона!»

Он поморщился и предложил:

— Кофе пить приглашаю в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом…

Когда гости выходили из столовой, Куприн спросил у жены:

— Ты не догадалась, Маша, кто это? Японский шпион!

Не желая разочаровывать его в радостной надежде на открытие, Мария Карловна быстро ответила:

— Это очень возможно, Саша. И выяснить это было бы, конечно, очень интересно.

— Я непременно им займусь, Машенька, непременно, — возбуждённо продолжал Куприн; — Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведёт себя необдуманно. Сколько раз я слышал, как в ресторане Палкина офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали военные известия и делились тем, что ещё не было опубликовано и считалось тайной. В такой обстановке ловкий шпион всегда почерпнёт богатый материал…

— Но иди к гостям, — поторопила его жена. — Ты же обещал показать им свой патентованный альбом.

Это был длинный берёзовый стол, на гладкой крышке которого оставляли автографы гости. Куприн показал штабс-капитану факсимиле Вересаева, Арцыбашева, Чирикова, Юшкевича [38] Юшкевич Семён Соломонович (1868— 1927), прозаик, драматург. , Серафимовича, Бунина, Фёдорова, Ладыженского.

Поэт Скиталец [39] Скиталец Степан Гаврилович (наст. фам. Петров; 1869—1941), поэт, писатель. Исключён из Самарской учительской семинарии в 1887 г. за политическую неблагонадёжность. Подвергался допросам и тюремному заключению. В 1898 г. познакомился с Горьким, дружба с которым оказала решающее влияние на его жизнь и творчество. Сотрудничал в «Самарской газете», в «Нижегородском листке». В большой литературе выступил в 1900 г. с повестью «Октава» (журнал «Жизнь»). В начале 1900-х гг. примкнул к группе писателей, объединившихся вокруг издательства «Знание». Творческий путь — от демократической реалистической литературы и революционно-романтической поэзии к литературе социалистического реализма. Автор очерка «Ульянов-Ленин» (1939), серии очерков о Горьком. написал Куприну:

Сам хозяин оставил следующее изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». Он попросил Марию Карловну написать что-нибудь рядом, и та воспользовалась фразой из «Белого пуделя»: «И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…»

В общий шутливый тон диссонансом врывалось стихотворение Ивана Рукавишникова:

— Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан, — предложил Куприн.

— Что же я могу написать? — сконфузился Рыбников.

— Ну всё равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь. Это будет напоминать мне о нашем знакомстве.

И мелким, но чётким почерком около длинного стихотворения Фёдорова тот написал: «Штабс-капитан Рыбников».

— Вечер предлагаю провести на островах в театре «Аквариум», — обратился Куприн к присутствующим. — Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами?

Мария Карловна медленно, но непреклонно ответила:

— В «Аквариуме», Саша, ты встретишь своих знакомых артистов и режиссёров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня всё-таки утомил…

В прихожей, целуя жену, Куприн просительно сказал:

— Кончаю безделье и засяду за новый рассказ. Только где? Убегу либо в Гатчину, либо уеду к Зине. Но если ты запрёшь меня и никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Фёдора Дмитриевича, я смогу работать и здесь.

— Нет, Саша, — непритворно вздохнула Мария Карловна, не ответив на его поцелуй. — От себя ты, видно, так и не убежишь.

Третий день Куприн не являлся домой, загуляв с цыганами. Он снял огромный номер в «Большой Московской» гостинице, где и поселился вместе с табором: сидя на полу, чадил трубкой старый цыган, бренчал на гитаре молодой, ползали по полу коричневые цыганята, в умывальнике стирала пелёнки старуха, а перед зеркалом вертелась смуглая синеволосая красавица Наташа в красной шёлковой рваной кофте.

Пожилой стенограф Комаров, плюгавый, в потёртом костюмчике, вызванный в гостиницу работать, с недоумённым ужасом взирал на живописное фараоново племя из тихого уголка.

Куприн, похмельный, распухший, с растрёпанными волосами, стоя посреди комнаты, громко объявил: