Олег Михайлов - Куприн

А разве, спрессованная бессмысленным грузом самодержавия, не протестовала русская интеллигенция? Не та интеллигенция, какою её себе представлял скверной памяти бывший околоточный надзиратель, который отечески распекал нашумевшего обывателя: «А ещё интеллигентный человек, в крахмале и при цепочке, и брюки навыпуск!» А истинные печальники и великомученики страны, её совесть и мозг и нервы. Вспомните декабристов, петрашевцев, народовольцев, переберите в уме весь кровавый синдик наших современников, борцов, сознательно погибших на наших глазах за святое и сладкое слово — свобода. Посмотрите: весь цвет и свет России, целые ряды её молодых поколений, её лучшие умы и чистейшие души прошли сквозь тяжкое горнило каторги, ссылки, жандармских застенков, одиночек — прошли и вышли оттуда, сохранив твёрдую веру в человечество и горячую любовь к человеку. Вспомните и нашу многострадальную литературу, этот термометр угнетённого общественного самосознания. Она задыхалась, принуждённая к молчанию, надолго совсем замолкала, временами жалко мелела, но никогда и никто не мог поставить её на колени и приказать говорить холопским языком…»

Но разруха, страшная разруха, надвигающаяся на страну, пугает и ужасает Куприна. Это навязчивое словцо встречало его повсюду: он натыкался на него в газетах, манифестах и приказах, в вагонных разговорах и семейной болтовне. Разруха уже стучалась в калитку зелёного гатчинского домика: деньги ничего не стоили, скромные драгоценности Елизаветы Морицовны — брошка, серьги, три кольца, брелок и цепочка — были в ломбарде. Хорошо ещё, друзья не забывали Куприна. Как-то появился незнакомец, гнавший перед собой потощавшую корову. На недоумённые вопросы он ответил, что это Ванечка Заикин купил корову для Куприных и послал её через всю Россию…

Зловещие симптомы разрухи Куприн видит повсюду — и в длинных очередях за хлебом, и в разложении петроградского гарнизона, обратившего казармы «в ночлежку и в игорный вертеп», и в шумной деятельности анархиста Мамонта Дальского, артиста с большим драматическим дарованием [62] ...и в шумной деятельности анархиста Мамонта Далъского, артиста с большим драматическим дарованием...— Дальский Мамонт Викторович (наст. фам. Неёлов; 1865—1918), выступал на сцене с 1885 г. Играл в 1890—1900 гг. в Александрийском театре в Петербурге, гастролировал в провинции. и с «темпераментом Везувия», совратившего и поведшего за собой, за своими бредовыми идеями горсточку безусой зелёной молодёжи, и в начавшемся неуклонном развале русской армии, которой Куприн по-прежнему горячо желает победы…

Не понимая, что народ устал от войны, не хочет и не может её продолжать, он резко осуждает участившиеся случаи дезертирства, братания с немцами, отказа воевать. Особенно болезненно воспринял Куприн весть о том, что в числе полков, расформированных приказом военного министра за массовую неявку личного состава, оказался и 46-й пехотный Днепровский, в котором он начинал свою офицерскую службу.

Насколько отошёл Куприн от собственных прежних взглядов на армию и её роль в обществе, некогда высказанных в «Поединке»! Он убеждён в благотворных переменах, якобы произошедших за двадцать лет как в русской армии вообще, так и в «родном» полку: «Уходили один за другим древние закоренелые мордобойцы, бурбоны, трынчики и питухи с образованием шморгонской академии. Офицерский состав обновлялся воспитанной, вежливой, гуманной молодёжью. Прививалась забота офицера о солдате и доверие солдата к офицеру. Право, эти этапы казались мне чудесными».

С самого начала войны Куприн следил за судьбой 46-го пехотного полка и радовался его успехам: «Он участвовал в быстром натиске на Львов и Перемышль и в том легендарном безоружном, но безропотном отступлении, которое было вызвано предательством, продажностью, интригами и постыдным равнодушием власти. И вот теперь этот же полк выступил на позиции всего лишь в половинном составе. Где же причина такому позору? Живая страна может пережить все: чуму, голод, землетрясение, опустошительную войну, кровавую революцию, — и всё-таки остаться живой. Но разложилась армия — умерла страна».

Куприн резко полемизировал с большевиками, не жалея крепких слов и именуя «пораженцев» «истерическими болтунами», трибунными паяцами, честолюбивыми мизантропами, сумасшедшими алхимиками». «Пусть учение Ленина,— писал он,— в своей идеологии высоко. Но оно отворяет широко двери русскому бунту — бессмысленному и беспощадному». За военным крахом ему видится полное разрушение, развал, пыль, обломки, мусор, щебень, а в итоге — пустое дикое место, не поддающееся ни лопате, ни сохе. «Неужели,— сокрушённо размышлял он,— мы выпечем огромную, нелепую, твёрдую и пресную лепёшку, которую история пожуёт-пожуёт, потом размолет, посолит, польёт бардой и выбросит свиньям на корм, а потомству в поучение...»

С этих позиций Куприн встретил октябрьский переворот 1917 года.

о заснеженному, испуганно-притихшему Невскому шли весёлые квадратные матросы в бушлатах, перепоясанных крест-накрест пулемётными лентами, шли женщины из пригородов и окраин с чувашскими и чухонскими лицами, шли суровые латышские стрелки со сталью в глазах, шли остроскулые путиловские рабочие, неловко, но твёрдо держа винтовки, шли мужики, солдаты в разных, каких попало шинелях и с разным оружием — кто с саблей, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяевами того колоссального наследства, что звалось Россией, были они…

Октябрь принёс не просто бессмысленный и беспощадный бунт (хотя и разрушительная неуправляемая стихия широко выплеснулась наружу), но и целенаправленный красный террор, который с каждым месяцем ширился и ужесточался. К тому же после переезда советского правительства во главе с Лениным в Москву жизнь в Питере стала заметно мельче, провинциальнее. Огромный имперский город, в который два столетия весь народ вкладывал разум, талант и силу, неуклонно терял значение духовного центра России. Жизнь непрерывной струйкой вытекала из него. В Москву уехали Бунин, А. Толстой, Маяковский, на юге России оказались Аверченко, Волошин, Вертинский, Плевицкая, Тэффи [63] Аверченко Аркадий Тимофеевич (1881— 1925), писатель, автор множества юмористических рассказов, пьес и фельетонов. После 1917 г. в эмиграции. Волошин Максимилиан Александрович (наст. фам. Кириенко-Волошин; 1877—1932), поэт, критик, переводчик. Увлекался театром. Известен и как акварелист. После 1917 г. почти безвыездно жил в своём доме в Коктебеле. Плевицкая Надежда Васильевна (1884—1941), русская эстрадная певица (меццо-сопрано), исполняла русские народные и городские песни. После 1920 г. в эмиграции. Вертинский Александр Николаевич (1889—1957), артист эстрады, поэт, композитор. В 1919 г. эмигрировал в Константинополь. В эмиграции много концертировал в разных странах Европы, в США, в Египте и др. Жил в Польше, Париже. В 1943 г. вернулся в Россию, жил в Москве, выступал с концертами по всей стране. Тэффи (наст, имя и фам. Надежда Александровна Бучинская, урожд. Лохвицкая; 1872—1952), русская писательница. Известна прежде всего как автор юмористических рассказов и фельетонов, блестящий мастер сатиры. В 1920 г. эмигрировала, поселилась в Париже. , в отделившейся от метрополии Финляндии — Репин и Леонид Андреев, в Швеции — Рахманинов, в Америке — Анна Павлова...