Олег Михайлов - Куприн

Были жары африканские. Сейчас — дождь, кап-кап, осенний, для груздя хорош. Ежели бы сейчас пирожка с груздем да хоть… марчиком! Мар пью, но зверский и керосином воняет. Вообще веду самый нравственный образ жизни. Писать неохота, но… надо. А теперь, с глазом, ни писать, ни читать. Стосковался по углу на Шевер, по Вас, дорогой. Да здравствует Ал(ександр) Ив(анович)! Слыхал, что «Яма» идёт — мчит! Да здравствует Куприн! Конечно, тут ничего удивительного нет. Вы, слава тебе, Господи, не то видели, но радует душу, что иностранцы теперь Вас глотать будут! массой глотать! и загнёте Вы роман, желаю страстно. Именно — роман! Палитрища у Вас громадная, кисть первых мастеров, от козявки до молнии в Вашей душе — всюду место, и прекрасная дрожь большого русского сердца! Дружеское моё, любовное слово да претворится в славное дело Ваше! А я буду читать и греть душу. Искру — огонь! Славная русская литература!..

Наш душевный привет и низкий поклон Елизавете Маврикиевне. Кису поцелуйте и скажите ей, что тут нет ничего хорошего: ни винограду — кисл, ни яблок — дерево, ни арбузов — резиновые, ни дынь — как сыр. А мыло — сало. А духи — химия… Ну, крепко жму руку и обнимаю. Ваш Ив. Шмелёв».

20 авг(уста) — 2 сентября 1923 г. Грасс.

А в это время в осеннем Париже Куприн одиноко и растерянно бродил по чужим шумным улицам, медленно двигался от Елисейских полей и Итальянского бульвара к бульвару Босежур и улочке Ренеляг, где он теперь снимал скромную квартирку. Он не умел, не мог разобраться в том, что происходило в русском зарубежье: грызня многочисленных эмигрантских партий; монархисты, кадеты, эсеры, социал-демократы, разбившиеся на несколько фракций; Милюков, Струве, Бурцев, Керенский, великий князь Николай Николаевич…

«Да, — невесело усмехнулся Куприн, — я, как муха, тону в этом политическом гоголь-моголе…»

Текла мимо, обгоняя и не задевая его, шумная и чужая жизнь. Бежали хорошенькие худенькие женщины, на ходу подмазывая мизинцем губы; служащие с незапоминающимися, стёртыми лицами; африканцы с коровьими губами; подозрительные типы, не то апаши, не то коты: галстук бабочкой, узкий пиджачок, брюки по щиколотку. И безостановочно катился, катился поток автомобилей, обдавая прогорклым перегаром бензина и унося куда-то дорогих женщин в туалетах от «Мадлен и Мадлен» и «Колло», жирных буржуа, наевших животы на военных поставках…

«Толпа пестра, как наши эмигрантские политики, — рассуждал Куприн. — Но все политики сходятся на том, что падение Советской власти неизбежно, и яростно спорят между собой во имя будущего России. Какой России? Что я знаю о ней сейчас?..»

Первое время от обезумевших беженцев и через злобную эмигрантскую прессу до него докатывались самые чудовищные, фантастические слухи. «В России все сошли с ума — там голод, мор, саранча истребляет людей. Там уничтожается всё старое, дорогое нашему сердцу, заколачиваются церкви, интеллигенцию насильно заставляют заниматься чёрным физическим трудом, там преследуют прежнее искусство, изгоняют прошлое даже в названиях…» Как смутила, повергла в печаль Куприна весть о том, что его любимая Гатчина будто бы носит новое и ненавистное ему имя — Троцк…

Потом стали приходить иные, добрые вести. Его бывшая жена — Маша, Муся, Мария Карловна, — и их дочь Лида зовут его вернуться, обещают возможность спокойного творчества и трудовой, безбедной жизни. Кто же прав? Он видит и знает, что происходит в эмиграции. И это ужасно. Но Россия? Совсем недавно, в феврале 1923 года, он отозвался на длинное и искреннее письмо Маши — теперь уже не Куприной, а Иорданской, жены видного большевика, назначенного советским послом в Италии.

Куприн писал: «Ты совершенно права, мой ангел, Машенька: существовать в эмиграции, да ещё русской, да ещё второго призыва — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц. В прежние времена, ты сама знаешь, я сторонился интеллигенции, предпочитая велосипед, рыбную ловлю, уютную беседу в маленьком кружке близких знакомых и собственные мысли наедине… Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей, сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непродышной глупости и скуки. А литературная закулисная кухня… Боже, что это за мерзость!

А всё же не поеду. Звала меня Лидуша… ты вот советуешь, тебе я всего охотнее верю. Последний был милый передатчик твоего письма. «Работать для России можно только там. Долг каждого искреннего патриота — вернуться туда». В этой фразе много верного, но всё-таки это — фраза. Там теперь нужны фельдшеры, учителя, землемеры, техники и пр. и пр.

Что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской Республики, я мог бы оказаться на месте. Но ведь не дадут?»

Последняя фраза, впрочем, была уже некоторой рисовкой, юмором, может быть, и неуместным. Нет, конечно, не только мысль о том, что теперь в новой России едва ли надобны писатели, художники, останавливала его. Куприн ощущал в себе всё сильнее и отчётливее зов старой России: слышал перезвоны московских колоколов, видел своих однокашников — юнкеров Александровского училища на Знаменке и торжественную встречу в первопрестольной императора Александра III, вспоминал бои Северо-Западной белой армии под Питером...

Присев на скамеечку на бульваре Босежур, Александр Иванович разговаривал сам с собой вслух, привлекая внимание и вызывая выразительные жесты парижских уличных мальчишек — «гамэнов».

— Заступаясь за скорбные исторические тени,— бормотал он,— я приобрёл кличку монархиста. И вот такие же сорванцы, гамэны левого журнализма, тычут в меня на моем чистом пути пальцем и кричат: «Вот идёт черносотенец! Вот идёт мракобес!» Но как несправедлив я был прежде к царской семье, к Романовым! Да вот хотя бы великий князь Константин Константинович — поэт К. Р. Как мы прошли мимо К. Р.? Из-за пошлости так называемого общественного мнения! Великий князь, стало быть, человек обеспеченный, облечённый властью. А значит, дилетант. Стихи для него — так себе, развлечение в свободную минуту, с заранее готовыми льстивыми одобрениями. Да и что хорошего может выйти в смысле поэзии из царской фамилии, которая, как известно, только тем и занималась, что пировала в роскошных дворцах и упивалась народной кровью? О да! настоящий признаваемый поэт должен был, конечно, вести происхождение из класса крестьянского или мещанского, носить длинные волосы и очки, страдать чахоткой или запоем и умереть тридцати лет от роду под забором или в больнице...

А этот К. Р.? Прожил счастливую жизнь, был президентом Академии наук и почётным академиком по разряду изящной словесности. Что ещё? Провёл понтоны под турецкими выстрелами, командовал лейб-гвардии Преображенским полком и похоронил сына Олега, скончавшегося от немецкой пули. Оплакал солдата в стихах, ставших народной песней: