Олег Михайлов - Куприн

Куприн обвёл невидящим, направленным внутрь себя взглядом бульвар, платаны, дорожки, ведущие к статуе какого-то бронзового генерала. Он был весь там, в той России, когда сам был молод, полон сил и надежд и когда соревновался своим здоровым и весёлым дарованием с декадентами.

— Да, нельзя забывать,— продолжал Александр Иванович свой монолог,— что расцвет таланта К. Р. совпал с тем пустозвонным временем — а оно длится и до сих пор,— когда нами, едва осмыслившими грамоту словесного творчества, вдруг овладело, как обезьянство с французских образцов, неумное и, просто сказать, дурацкое стремление к новым формам и идеям. Поочерёдно мы были декадентами, импрессионистами, имажинистами, пока не докатились до футуризма и ничевочества...

Куприн поднялся со скамейки и развёл руками:

— Все эти «отзвонности», «наддальности», «отображения», звукоподражательные сюсюканья и чмоканья, погружения в области чёрных месс и половых извращений, весь этот ненужный и крикливый мусор опошлил вкусы и оглушил тонкость русского вкуса!..

Он брёл, натыкаясь на прохожих и тоскливо поводя узенькими татарскими глазами. Вновь вспомнились письма милого Шмелёва, его призывы вернуться к творчеству, писать.

Легко сказать — писать, когда живёшь в чужой стране. Милый, наивный Шмелёв! Он так преувеличивает резонанс, который вызывают здесь, со Франции, купринские книги. Да, «Яма» переведена на французский и имеет некоторый успех. Какой-то предприимчивый субъект даже сделал из повести пьесу — чёрт знает что по своей барабанной глупости и «клюкве»! Куприн пришёл на представление в театр «Гран-Гриньоль». По сцене расхаживал гигант в чёрной пещерной бороде до пупка, с выпученными глазами, в красной рубахе до колен, с огромным кухонным ножом за поясом и с нагайкой в руке, а на полу извивались растерзанные, вопящие, избиваемые «жертвы общественного темперамента». Когда после кровавого конца опустился занавес, Куприн с шумом вздохнул и сказал своим друзьям: «Совсем непохоже. А здорово страшно!»

Свисток паровоза возвратил Куприна к действительности: вот и, наконец, окружная железная дорога, бульвар Босежур, а за ним и его улица — Ренеляг. Куприн тяжело поднимался по лестнице перехода, брёл мимо ларька, пахнущего кислым запахом капусты, тряпья и свежей типографской краски, обходил осторожно маленькое кафе мадам Бюссак, которой оставался должен ничтожную, но пока ещё не выплаченную сумму. А вот и «принцесса четырёх улиц» — чумазая крошка Жанета с чёрной чёлочкой и грязной мордочкой, дитя двора, полунищенка, для которой у Куприна всегда припасён гостинец.

Он входил в маленькую квартирку — две комнатки с резными потолками и цветными витражами окон, отчего казалось, что живёшь в костёле: хозяйка, гатчинская знакомая, была полька. «Работать, работать», — твердил себе Куприн, перебрасывался незначительными словами со всегда грустной Елизаветой Морицовной и шёл к столу. Но и за чистым листом бумаги его не отпускали неотвязные мысли.

Для кого писать? Кому нужно то, что выходит из-под его пера теперь ? Кто продолжит его дело? Эмиграция жила силой старого человеческого материала — заявивших о себе в России писателей, художников, композиторов. Да и то истинных талантов раз-два и обчёлся… Вот Шмелёв. Прекрасный художник! Может быть, это последний и единственный из русских писателей зарубежья, у которого ещё можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка… А молодёжь? Куда деваться ей? Офранцуживаться?

Куприн жадно искал теперь не только читателей, но и учеников, подмастерьев, желая передать им секреты своего литературного мастерства. Он радовался каждой, пусть даже мнимой возможности поделиться накопленным опытом: не уносить же его в могилу…

Куприн — Ф. Ф. Пульману.

31 августа 1924 года. Париж.

«Хотите писать? Я вас на это уже благословил однажды, благословляю и теперь. Что же вас больше тянет: беллетристика? критика? философия? драма? Я понимаю вашу муку над словом и боязнь потерять почву родного языка. Но, чтобы избежать того и другого, надо непременно и много говорить с людьми, знающими безукоризненно русский язык и притом не интеллигентский, который ни черта не стоит, а глубоко народный. Я сам ловил себя в Петербурге на том, что теряю вкус к слову. Месяц пребывания в Зарайском уезде (Рязанской губернии) или в Гдовском Псковской губернии, или в Кашинском Тверской освежали мой словесный запас и давали речи нужную силу, выразительность, многообразие и ловкость.

Знаете ли вы, что гранильщики драгоценных камней держат перед собой изумруд? Когда глаза устают, то дают отдыхать на изумруде. Таким изумрудом для меня были всегда две вещи: «Капитанская дочка» Пушкина и «Казаки» Толстого. Хорош для этого и «Герой нашего времени».

Память ваша о нашем коротком милом знакомстве меня очень трогает. И жаль, что мне пришлось так скоро уехать, не успев передать вам кое-что из того, что дали мне опыт и наблюдение. Представьте! Во мне до сих пор живёт сожаление о том, что в ранней юности моей я не встретил друга, гораздо старше меня, не родственника, свободного душой и умом, который зорко, строго и любовно следил бы за тем, как я, молодой писатель, пробую, какая такая травка мне полезна. Таким дядькой был для Мопассана — Флобер. У меня тоже было нечто подобное, но совсем в другом роде — мой бофрер, лесничий. Он научил меня плавать и стрелять. Но ни поэзия, ни философия, ни мысли о сути жизни никогда не забредали в его голову. А я ещё в Гельсингфорсе подумывал о вас, как о таком вольном ученике и молодом друге. О таких вещах люди почти никогда не думают.

Так вот; если пишете, присылайте мне. Только не бойтесь никогда суровой критики, от меня ли и от другого, кому доверитесь. Это целебные удары».

Никогда ещё Куприну не работалось так трудно, так мучительно, как теперь в эмиграции. Всё было против: нищая квартирка с чужими, купленными не тобой дешёвыми вещами и обстановкой, чужая речь на улице и, главное, отсутствие читателя. Того русского, привычного читателя, образ которого Куприн прекрасно представлял себе, когда садился писать. Вот он берёт в руки новый купринский рассказ — адвокат в петербургской уютной квартире на Литейном, или провинциальный учитель гимназии в Гжатске в собственном небольшом коттедже, или чиновник средней руки в пятиэтажном доходном доме у Никитских ворот в Москве, или уездный землемер из-под Вологды, осевший в самой простой деревенской избе, нерегулярно выписывающий толстые столичные журналы — «Русское богатство», «Современный мир»... Их вкусы, их «диктатуру» Куприн очень точно чувствовал и на них чутко отзывался. Где-то неведомо далеко, за синими морями, за непроходимыми лесами, в сказочной дали осталось всё это — Петербург, Гатчина, Москва, Даниловское, Балаклава, Наровчат...